— Ну да… — протянула она, заражаясь сомнением. Расслабленность эту, впрочем, можно было отнести на счет особого действия мессалонского снадобья. — Ну да… как бы да… желаю. Чтоб понимал. — И прикрыла ладонью лекарственное дыхание.
— Спасибо, милая! — горячо отозвался Юлий. — Я уже понимаю. Об этом объявляли по площадям. Спасибо на добром слове!
Надеясь положить конец опасным на виду у толпы объяснениям, он поглубже натянул шляпу и взялся было за луку, чтобы вскочить в седло.
— Постой! — схватила она его тогда с внезапным остервенением, которого никак уж нельзя было не замечать, притворяясь, что ничего не происходит. — Постой! — лихорадочно повторяла она. — Подожди, сокол мой ясный, подожди! Дай-ка я тебе погадаю!
Несносная женщина цепко держала его за локоть. Исступленный голос ее, исполненный той пронзительной силы, какую приобретают вынесенные на улицу семейные страсти, остановил готовых уж было разойтись зевак, заставил встрепенуться всех кумушек на расстоянии окрика, в окнах явились головы, в лавках прекратилась торговля — все было готово к позорищу.
— О чем ты мне погадаешь? — досадливо возразил Юлий, не выпуская лошадь.
— Восемь дней назад, вспомни! Восемь дней! — молвила она жгучим шепотом, близко склонив пылающее лицо в спутанных волосах.
Юлий обомлел, словно лишенный воли.
— Седая пришла, седая!
— Ну, это не тайна… — пробормотал Юлий, теряясь в какой-то нравственной бестолочи.
— …Кого она подменила, кого?! — Молодая женщина сделала шаг, заставляя Юлия податься назад, он привалился к коню, который тоже не стоял на месте, беспокойно переступая.
Глаза ему все сказали. Сказали то… во что нельзя было верить.
— Пойдем! — обронил Юлий, чтобы увлечь ее от скалящих зубы рож.
Они пошли бок о бок, искоса, в какой-то болезненной оторопи поглядывая друг на друга, взволнованные до помрачения чувств.
— Кто ты? — неверным голосом произнес Юлий наконец в каком-то гнилом переулке, настолько мрачном и темном, что не было уж никаких сил сносить долее неизвестность.
— Юлька! Юлька! Прости меня! — сорвалась спутница и кинулась на грудь. В неловких полуобъятиях, не выпуская и повод лошади, Юлий придерживал девушку, не смея ни оттолкнуть, ни принять ее, не целовал и не отвергал поцелуев, задубел в тупом оцепенении, словно держал на весу хрупкий и не совсем сподручный в обращении сосуд. — Прости меня дуру! — рыдала она в голос. — Прости! Столько я глупостей натворила! Нет мне прощения никогда — я тебя потеряла!
Я тебя потеряла! простонала она, и было это так сродно тому, что ощущал с неизбывной болью Юлий, безжалостно так и точно обнажало гнетущие совесть думы, что Юлий охнул и прижал покалеченную чужим обличьем Золотинку со всей силой обнаженного чувства. Горько и страстно целовал он глаза, рот, синяки и ссадин. Целовал, будто на веки прощался.
— Нет мне прощения, — частила она свое, — прости! Если б ты знал, что я тебе сделала! Что я тебе сделала! — Слезы катились по исцарапанному лицу, она раскачивалась, шмыгала носом и припадала к мужу. — Нельзя меня жалеть, не жалей! — говорила она в бреду, и каждое слово это обжигало Юлия. — Прибей меня, прибей! — стонала она под одобрительные возгласы мальчишек. — Прибей меня, я не хочу жить! Прибей, и пусть ни капли жалости не прольется на твое великодушное сердце! Оставь милосердие, жалость, все оставь! О, Юлий! Юлий! Растопчи меня! Забудь меня, как дурной сон! Забудь, растопчи, разбей!
При этом она цеплялась за Юлия обеими руками, не удовлетворяясь крепкими его объятиями, стонала и извивалась, пытаясь вжаться, впиться ногтями, пальцами, чтобы слиться с ним намертво. Ничем, кроме вызванного горем помрачения, нельзя было объяснить поразительного противоречия между действиями Золотинки и словами, но кто тут заботился объяснять?
— Как это случилось? — сказал Юлий, бросив свирепый взгляд на мальчишек, но те и не подумали испугаться.
— У нее Сорокон.
— Сорокон у нее, тот самый?
Золотинка обвилась так цепко, что Юлий не мог высвободиться, чтобы пугнуть сопляков, которые безнаказанно щерились и скалились, отлично понимая безвыходное положение противника.
— Идем! — сказал наконец Юлий, силой увлекая обращенную в черти во что жену прочь.
— Все дело что, в Сороконе? Тот самый изумруд, что попал к Рукосилу? — повторил он, когда можно было уже объясняться, не опасаясь чужих ушей.
— Она околдовала тебя, — всхлипнула чужая Золотинка, вытирая грязные, в слезах щеки.
Околдовала! Боже мой! кому ж это знать, как не Юлию! Околдовала! Вины твоей, может, и нет, когда попался под чары… Но зачем же ты попался так сильно? Зачем седовласая подделка кажется тебе роднее униженной чужим обличьем жены? Зачем же ты помнишь ее и сейчас, рядом с рыдающей Золотинкой? Зачем не находишь силы признаться, что чувствуешь и ощущаешь?
Вот это и есть вина.
В смятении Юлия было нечто нечистое, нечто такое, чего нельзя было бы не заметить, если бы Зимка и сама не страдала нечистой совестью. Мучительно разбираясь с собой, Юлий, в свою очередь, не видел того странного, недостоверного, что крылось в кликушеском надрыве, того вымученного, что сказывалось в ухватках и в поведении пострадавшей от колдовства жены.
А Зимка, заладившая свое, долго не понимала Юлия. И все же успела она сообразить, что выходит как-то совсем не то, чего ждала она и боялась, содрогаясь в предчувствии встречи. Растерянный, несчастный, ошеломленный, не походил он на мстителя за поруганную любовь. Нисколько не походил. Не слышала Зимка упрека, не видела, не ощущала презрения и насмешки, ничего такого, что выходило ей по заслугам, ничего того, что переживала она в угарном своей горе.
И Зимка опомнилась вдруг, трезвея. Дикая надежда всколыхнула ее.
Чего она не понимала, в расчет не могла взять, что Юлий и Золотинка и по сию пору не нашли повода объясниться. Не понимая, строила она волнующие догадки самого невероятного и обольстительного свойства, но, однако, не зарывалась, разумея, что нужно держаться сторожко и уклончиво, пока что-нибудь само собой не прояснится.
— Дело-то все в Сороконе, — подтвердила Зимка, пытливо глянув на мужа. — Ты знаешь. Знаешь это несчастье с Сороконом. Екшень, Рукосил, искрень и все такое. Война. Это все Сорокон. Ты знаешь.
Слишком многое нужно было сейчас объяснить, втолковать, чтобы Зимка задерживалась на подробностях, она говорила взахлеб, горячо и путано, смело округляя при этом самые опасные и задиристые углы.
— Великий волшебный камень, — говорила она в лихорадке. — Такой это камень, что мне против него не постоять. Попал он к ней в руки как, это надо было бы еще разобрать. Еще одно преступление, еще одна кровь.
— Но кто же она, кто? — оборвал Юлий, до боли сжимая женину руку.
Тут-то Зимка и онемела. Понадобилось ей все не растраченное пока еще на пустяки самообладание, вся не бывшая еще в употреблении хитрость, чтобы не выдать растерянности поспешным искренним словом. Она глубокомысленно молчала, тщетно пытаясь уразуметь, кто тут из них рехнулся.
Никак это невозможно было разобрать — на отуманенную лихорадкой голову в особенности. Надобно было, очевидно, держаться определенного. Чего-нибудь постоянного и попроще. Чего-нибудь уже установленного и признанного.
— Она тебя околдовала, — значительно повторила Зимка, и Юлий остервенело кивнул, опять начиная ломать ей руки, отчего Зимка безотчетно морщилась. — Если достанешь Сорокон, если заберешь у нее Сорокон…
— Я понял! — воскликнул он со страстью. — Я сделаю все, чтобы тебя спасти.
— На груди у нее Сорокон. Под платьем. Она его не снимает, никогда.
— На ковре кровь! — бросил он злобно.
И опять Зимка испуганно обомлела.
