разместить где-то прибывших с ней спутников, наконец, удовлетворить любопытство улицы — особняк на Торговой площади для этой цели вполне годился, пусть люди толпятся здесь, а не там, где Золотинка будет искать себе убежище.
Так что, постояв на виду у ликующей толпы (раскланиваться казалось ей довольно нелепо), Золотинка прошла в особняк — в ту самую дверь рядом с воротами, где изумлял когда-то народ прибитый гвоздями Миха Лунев вид на волшебство, — и в недолгом времени покинула казенное жилище через черный ход, строго настрого запретивши кому бы то ни было за ней следовать. А на умоляющий возглас Репеха «государыня! ваша безопасность!» усмехнулась так выразительно, что премудрый городской голова почел за благо не доводить свое верноподданническое усердие до глупости.
Непритязательный плащ с капюшоном помог ей ускользнуть от бдительности стороживших входы и выходы зевак. А стоило два-три раз свернуть за угол и никому уж в голову не приходило присматриваться к скромно потупившей взор девушке, что пробиралась по своим надобностям, не спрашивая ни у кого дороги.
Высокие окна Чупчуговой лавки были закрыты ставнями, а дверь заперта, но Золотинка все же постучала несколько раз и тогда уж отступила в раздумье.
— Здравствуйте, тетушка Голдоба! — сказала она, оглянувшись, ибо сразу, с одного взгляда вспомнила затерявшееся в памяти имя постной с виду, сухопарой соседки, что подошла со скалкой в руках посмотреть, кому потребовался лекарь.
— Здравствуй, детка! — отвечала Голдоба с непосредственностью захваченного врасплох человека. И хотя она не замедлила тотчас же оробеть, испугавшись, что действительно видит перед собой прежнюю Чепчугову служанку, о сказочной судьбе которой столько толковали в околотке, Золотинка была благодарна этой женщине за бесценное «детка» — оно возвращало ее в прошлое. Золотинка улыбнулась так искренне и светло, что потерявшаяся было женщина с облегчением решила, что обозналась, и это вернуло ей ту снисходительную повадку, с какой относилась она когда-то к служившей в этом доме девушке.
— Тебе лекаря, детка? — спросила она добродушно. — Чепчуг ушел на пристань.
— А Поплева?
— И Поплева с ним. Там в лавке Ижога. От нее толку мало, так что стучи громче.
В самом деле, маленькое окошко в двери не отворилось, напрасно было стучать. Тогда Золотинка тронула рукой личину, впустила сеть в узкую, как лезвие ножа, щель у косяка и отомкнула замок изнутри, чтобы не возиться, ощупывая его внутренности.
Подмигнувши соседке, как сообщнице, Золотинка оказалась в лавке и заперла за собой дверь, оставив на улице окончательно ошеломленную Голдобу. Внутренние ставни впускали узкие полосы света, и нужно было время, чтобы свыкнуться с полумраком. Золотинка села на истертую до бугров по сучкам скамью — ничего у Чепчуга не изменилось, ничего… Но смутные мечтания, какое-то сладкое сожаление, так остро охватившее ее в этом месте, где стояли по полкам в когда-то прекрасно известном ей порядке бесчисленные ряды банок и склянок, не долго удерживали Золотинку без дела. Она прошлась, тронула весы, понюхала горшочек с вонючей смесью — судя по всему, сера, известь и деготь, средство против чесотки… Полистала замусоленную книгу под названием «Вертоград» и вздохнула. Потом поднялась наверх, недоумевая, куда подевалась старуха домоправительница, и уже на третьем ярусе, под крышей, нашла в целости и сохранности свою коморку. В шкафу без дверцы, за занавеской висели оба ее платья.
Переодевшись, разыскав свой собственный, не стиранный три года передник и повязав голову белым платком, Золотинка разулась, чтобы чувствовать себя дома, потом открыла ставни и взялась за уборку, в которой запущенная лавка давно нуждалась.
Должно быть, она не слишком заботилась при этом о тишине, потому что в чулане за лавкой обнаружила себя обеспокоенная старуха. Не столько старая, впрочем, сколько сварливая и желчная с виду служанка в мятых юбке и кофте из крашенины; накрученные на темени волосы, которые падали на плечи лихими космами, и даже нечто вроде банта, подвязанного у виска, указывали, что хранительница Чепчугова очага не лишена была представления о женском обаянии и опрятности, а спущенные чулки наводили на мысль, что представление это, увы, как и многое другое в повадках и нраве достойной служанки, страдало известной ограниченностью. Неодобрительно пожевав губами, но не особенно как будто бы удивившись, она спросила:
— Что надо?.. Это ты что ли в дверь тарабанила?
— Я Поплевина дочка. Я у Чепчуга служила.
— Поплевина-то дочка вона куда взлетела! — возразила домоправительница. — Птица!
— Это я, — подтвердила Золотинка без ложной скромности.
Женщина хмыкнула, окинула ее взглядом от босых ног до полотняного платка на голове и сердито отрезала:
— Ничего не знаю.
Предполагалось, по видимости, что если бы дело обстояло так, как указывала белоголовая девчонка, то это не могло бы укрыться от проницательности Чепчуговой служанки. Однако девчонка молчала, ничуть почему-то не обеспокоенная противоречием, и после известного промежутка последовал новый вопрос:
— Так ты чья будешь?
— Поплевина.
— В лавку ты как вошла?
— Волшебством.
На это, как оказалось, хранительнице очага нечего было возразить. Она двинула губами, отчего большой серый рот сложился недовольной чертой, и заметила:
— Горшочки-то не путай, у хозяина строго.
Помедлив на пороге, хранительница ушла, чтобы не нести ответственности за перепутанные девчонкой горшки, вероятно. Во всяком случае, она не выказала рвения защищать хозяйство от приблудных волшебниц, из чего можно было заключить, что Чепчугу не везло на служанок с тех пор, как его покинула Золотинка. Это нужно было признать, имея в виду и собственную ответственность за неудовлетворительное положение дел в течение последних трех лет, так что Золотинка живо взялась наверстывать упущенное.
Расторопная, на все руки сеть помогала Золотинке переставлять по двадцать предметов за раз, в несколько мгновений смахивать сор на всем пространстве пола — со стороны казалось, что девушка управляется одним взглядом. Куда повернется, там сами собой шарахаются от нее, прыгают на полки, выравниваются рядами, с суматошным грохотом скачут друг через друга горшочки, вздымается, никуда, однако, не разлетаясь, пыль, закручивается вихрем в тугие комья, и комья эти игривыми котятами сигают в мусорное ведро; все приходит в движение, чтобы успокоиться в благообразном порядке.
Разумеется, это была обманчивая легкость, не так-то просто, как представляется со стороны, иметь в виду двадцать или пусть даже десять предметов сразу, искусство это требует величайшей сосредоточенности и, главное, опыта, которого Золотинке как раз не хватало. Зимой этого года, всего несколько месяцев назад она управлялась с тремя-четырьмя предметами сразу, а теперь, расшалившись в упоительном ощущении собственной ловкости, которую нельзя постичь и понять сознанием… с размаху трахнула друг о друга горшочки — с треском брызнула жирная жижа.
Золотинка ахнула. Все банки и склянки, блюдца, ложечки, стеклянные палочки — все, что летало в воздухе в поисках своего места, все остановилось, застыло, подвешенное в пустоте без опоры (как это представлялось непосвященному). И пока Золотинка в смятении и растерянности пыталась что сообразить, несколько горшочков нехотя, с укоризненной медлительностью сорвались из пустоты на пол, хлопнулись, разбрызгивая содержимое, ибо волшебница запуталась тут, как сороконожка, во множественности своих умственных усилий. Запахло камфарой, резкими запахами ворвани, бобровой струи, серы.
— Что это еще за новости? — возмутилась, проворно явившись для расследования, хранительница очага. — Это что такое? Это что такое? — частила она, раздражаясь в злорадном негодовании.
— Это волшебство, — пролепетала Золотинка, щеки ее заливал жгучий румянец.
— Знаю я ваше волшебство! — презрительно фыркнула хранительница.
Но знала она его, как видно, недостаточно, потому ничего больше не придумала, как фыркнуть еще раз, никаких соображений, свидетельствующих о близком знакомстве с предметом не высказала и с видимым неодобрением, высокомерно следила, как девчонка суетится, уничтожая последствия
