обещала, обещала тебя оставить, чтобы ты не уезжал. — И она отступила с какой-то беспомощной опаской. — Теперь ты справишься без меня. Я уезжаю в Колобжег. Не видела отца четыре года. Ты… Я обещала, я уеду.
Она подалась к двери и выбежала, а Юлий, запоздало рванувшись, чтобы удержать, только охнул — нож больно гвоздил его в голень.
Узкогрудая ладья о тридцать два весла доставила Золотинку в Колобжег с восхитительной быстротой — за восемь неполных дней. Однако тут уже знали о прибытии государыни — птица летит быстрее ладьи и кто-то в столице позаботился, чтобы великая княгиня встретила в родном городе достойный прием. Когда ладья, взрезая речную волну, выбежала на просторный плес в виду Корабельной слободы, на городской пристани по левому берегу тучей чернел народ и полоскались знамена. По правую руку в Корабельной слободе махали шапками корабелы, их жены и дети, многие бежали по отмели, пытаясь угнаться за ладьей. Рыбаки встречали государыню на своих судах, пространство реки до различимого бледной полоской моря покрывали белые хлопья парусов.
По правде говоря, захваченная красотой дня, Золотинка не имела сил досадовать на этот шум, на бой барабанов и пение труб, приветственные клики, на весь этот вселенский переполох, которого она стремилась избежать, сколько это было в ее власти. Но, видно, власть великий княгини была все же не столь велика, чтобы преодолеть извечный порядок вещей. И хорошо было бы тут напомнить себе, что она, Золотинка, не стала лучше за годы, прошедшие с тех пор, как она покинула город. Опытнее, искушеннее — да, а лучше — нет, не стала. Не стала она другим человеком; если хорошенько поскрести — все то же. И значит, не замечавшие ее прежде люди приветствовали не ее, Золотинку, а великую слованскую государыню. Они приветствовали государственную мощь, обаяние волшебства, богатство, славу, успех. И это нужно было хорошенько себе уяснить, чтобы уберечься от естественной, но совсем не похвальной ошибки — от естественной, можно сказать, потребности спутать себя с государственными крепостями и замками, с конными и пешими полками, с судьями, дьяками, с приказными палатами, тюрьмами, с почтой, с палачами, с позорными столбами и прямоезжими дорогами — то есть со всем тем, что составляет государственное тело. Золотинка понимала, что это нелегкая, если вообще посильная человеку задача и нужно, во всяком случае, когда не хочешь прежде срока свихнуться, держать в уме ту босоногую девочку с доверчивой открытой душой, которая не имеет, в сущности, ничего общего с нынешней суматохой.
Поднявшись на конце плоского, низко простертого над водой носа, Золотинка зорко всматривалась в заполнившую пристань толпу городской знати, пытаясь угадать там Поплеву, но не увидела или не узнала его. Неясное еще беспокойство, смешанное с досадой на самое себя за слабодушную радость от воя труб и полыхания развернутых на ветру знамен, заставили Золотинку поспешить, она не стала дожидаться, когда ладью зачалят, когда поставят запасенные на берегу сходни и, самым злостным образом опровергая торжественность часа, прыгнула через немалую полосу воды, едва судно ударилась носовой скулой о сваи причала.
Толпа ахнула от безрассудного прыжка, замерла в испуге или в негодовании, трубы смолкли, как поперхнулись, и городской голова — все тот же не особенно даже постаревший и не шибко растолстевший Репех, который стоял на приличном расстоянии от края пристани, удерживая перед собой каравай хлеба на полотенце, — городской голова… ринулся бегом к государыне, увлекая за собой уездных владетелей, их расфуфыренных жен, представителей земства и вождей законников, так что дощатый мост пристани застонал под грохотом высоких и низких каблуков.
Однако Золотинка рассеянно слушала верноподданную речь головы. Она озиралась, не в силах понять, почему нет Поплевы, в самых прочувственных местах речи привставала на цыпочки, пытаясь заглянуть поверх голов, и таким двусмысленным поведением заставляла Репеха запинаться и потеть в усилии благополучно довести до конца многосложные свои витийства.
Это ему удалось в конце концов, тогда как Золотинка осталась ни с чем — не обнаружила Поплевы и не решилась спросить. И потом, по дороге в город, Репех показал себя таким же молодцом, он не потерялся от превосходящей все мыслимые предположения чести разделить с великой государыней ее карету. Городской голова вел себя, сдержанно, умно и тонко, как то и надлежит искушенному государственному деятелю, который сумел сохранить положение при всех коловратностях непримиримой борьбы между законниками и курниками, продолжавшейся несмотря на то, что давно уж исчез и самый предмет раздора — епископ Кур Тутман умер еще в шестьдесят девятом году; который — городской голова — пережил сверх того падение и восшествие на престол великих князей, наблюдал гибель великокняжеского рода и новое возвращение к власти Шереметов. А теперь, не переведя дыхания после стольких бедствий и перемен, вынужден был приветствовать великую княгиню, сомнительное колобжегское прошлое которой он слишком хорошо помнил — лучше того, что и сам хотел бы.
Любопытно, что измышляя приятную и занимательную беседу, голова Репех ухитрился ни словом, ни намеком не коснуться прошлого, он вообще как будто не подозревал, что семнадцать лет из двадцати одного года жизни княгиня провела в подведомственном Репеху городе и его окрестностях. Отметив это занятное обстоятельство, Золотинка не долго поддерживала пустой, мучительный, по сути дела, для нее разговор и на въезде в город выпалила вдруг без всякой связи с любезными пустяками, которыми развлекал ее собеседник:
— А где Поплева?
Репех сразу переменился, оставив приятную живость, которая прилична была только легкой занимательной беседе, в полном лице явилась известная строгость, он даже как будто бы и погрустнел — на всякий случай, из осторожности:
— Многоуважаемый… его милость государев тесть Поплева обитает в доме почтенного колобжегского горожанина Чепчуга Яри, хотя земство… Собственно, как и прежде… Мы постановили подарить его милости за счет города… — Тут голова впервые по-настоящему замялся, ощущая, что ступил на неверную почву: упомянув о заботах земства, он выказал тем самым косвенный упрек княгине, которая и не подумала позаботиться о достойном содержании названного отца. Репех, несомненно, полагал, имея на то достаточные основания, что княгиня предпочитает о названном отце забыть. — Мы не получали никаких распоряжений, — пояснил он каким-то извивающимся голосом и залился багровой краской, что было даже и опасно для такого упитанного, полнокровного человека. Но поскольку Золотинка молчала, сцепив в волнении руки, что можно было принимать как угодно, поскольку она не проронила ни слова, чтобы поощрить или остановить ступающего по шатким дощечкам голову, тот вынужден был продолжать, чем бы это ему ни грозило.
— Мы отвели его милости особняк. За счет города. Его милость Поплева, государев тесть, он, собственно, отказался…
— А где он сейчас? Сегодня?
— Разумеется, — несколько невпопад заверил Репех. — Мы известили. Я послал в распоряжение его милости государева тестя карету. Собственно, я не могу объяснить причины… почему, собственно… — Репех кашлянул, прочищая горло, — почему названный государев тесть не прибыл, так сказать, на пристань.
— Он здоров?
— О, вполне здоров! — с воодушевлением заверил Репех, чувствуя, что возвращается на твердую почву. — Пользуется, если позволено будет сказать, отменно-завидным здоровьем.
Городские власти предоставили слованской государыне тот самый белокаменный с кирпичными простенками особняк, в котором встретилась она когда-то с Михой Лунем. Золотинка не стала перечить, хотя, направляясь в Колобжег, до последнего часа не оставляла надежду устроиться как-нибудь без огласки. Теперь об этом нечего было и думать. Впрочем, так, может, было и удобнее: разделить общественную и частную жизнь, раз уж невозможно избавиться от приемов и прошений; и нужно было
