спешил радоваться — не видел надобности. Расправил плечи… и тут же нахохлился, притворившись, что ничего особенного это не значит. Конечно же, он не мог не чувствовать величайшего освобождения — словно из-под горы вывернулся… И воспользовался свободой, чтобы отдалиться от Золотинки.
Тут нельзя было ошибиться. На глазах ее часто стояли слезы.
Время шло между тем, все понемногу становилось на свои места, взбудоражившие было придворные круги слухи и подозрения стихали под ясным взором седой красавицы, а значит… значит все меньше становилось надежды выбраться из того невразумительного положения, в которое Золотинка сама себя поставила, без чрезвычайных усилий. Она осваивалась во дворце, постигая людей и нравы, но успехи эти вели в тупик, потому что закрепляли тот неудовлетворительный порядок вещей, который чем дальше, тем больше угнетал Золотинку.
Надо сказать, она ничего не делала, чтобы подтолкнуть Юлия к открытию, хотя, разумеется, не стала бы препятствовать ему в розысках, буде он такие затеял. И, конечно же, не уклонилась бы от двух-трех давно назревших вопросов, когда бы Юлий на них подвигся. Единственное, в чем проявилась тут Золотинкина воля — она отправила в отставку Ананью, освободила его от многотрудных и обременительных обязанностей, чему Ананья безропотно покорился и в тот же день отбыл в свое загородное поместье. Обе должности — конюшенного боярина и судьи Казенной палаты остались на время без замещения. Но отставка Ананьи, единственного человека, который знал подноготную седой государыни, не имела на самом деле связи с зашедшими в тупик взаимоотношениями Юлия и Золотинки. Княгиня руководствовалась тут иными соображениями, и, надо сказать, уговаривать Юлия ей не пришлось. Не столько он возражал, сколько удивился, услышав разумное предложение. Вообще, надо признать, Юлий усвоил малоприятную и довольно невежливую привычку удивляться всякий раз, когда встречал в жене обостренное чувство справедливости, ясный ум, доброжелательность, когда подмечал смешливую улыбку… и когда несомненно, въяве видел краску застенчивости на щеках — удивлялся еще больше.
Удивление, увы, не мешало Юлию откровенно сторониться Золотинки. Освободившись от тарабарского проклятия, избавившись от Ананьи, которому, как видно, не доверял, он приметно отдалился от жены.
Золотинка же, надо сказать, хоть и держалась изо всех сил, стараясь не выдавать себя даже взглядом, с трудом переносила разлуку. Потеряв Юлия на полчаса, она начинала уже томиться в потребности выяснить, куда он делся и к месту ли будет потревожить его сейчас каким благовидным делом, не выказывая лишней навязчивости. Увы, Золотинка в своем беспокойстве, должно быть, не понимала, что навязчивость она и есть навязчивость, как ты найдешь ей меру? Потому, надо думать, Юлий и бежал жены. Он учился обходиться без переводчицы и беззастенчиво пользовался новенькой, только что обретенной и такой желанной, юной еще свободой. Прошло не так уж много дней, всего ничего, в сущности, пять или шесть, когда Золотинка, разыскивая в дебрях дворца Юлия, узнала от шустрого дворянина, что великий государь изволил взять на конюшне лошадь и ускакал, отказавшись от спутников.
Золотинка и в мыслях не держала привязывать Юлия к юбке, менее всего на свете хотела бы она ограничивать его беспокойный дух… но не сказать ни слова? Не сказать ни слова жене?.. Сердце стеснилось болью, под учтивым взглядом придворного она растерянно улыбнулась: хорошо.
Это было совсем не хорошо. Юлий ехал шагом, понурив плечи. Мятая шляпа на глазах помогала ему скрываться от любопытных взглядов, но Юлий и сам не поднимал взора и мало что видел из-под обвислых полей. Первый раз с того рокового дня, когда в комнатах Золотинки завелся оборотень, Юлий вырвался, наконец, на волю… и остался там, откуда бежал.
Не было покоя и не могло быть, прочно поселившийся в душе оборотень иссушал мысли и чувства, истощал силы, он морочил и слух, и зрение, не давая ни сомкнуть глаза ночью, ни раскрыть их широко днем. Все было в полусне, в дремотной, морочной лихорадке. Вот распахнулся шумным мир разговоров — и опять, оглушил Юлия. Едва освоился он, кажется, среди сонма разноречивых, крикливых, убедительных и настойчивых, вкрадчивых голосов, как явились доброхоты, чтобы известить государя о кровавых пятнах, что проступили на ковре в тот самый роковой день, когда златовласая государыня скинулась седым двойником. Ближние люди, притязающие на близость к государю люди, в учтивых, весьма изысканных, отборных, можно сказать, выражениях беспокоились.
Но что тут скажешь, крути ни крути, Юлий и сам видел ковер. Ковер сунули ему под нос — какими учтивыми выражениями ни скрывай существо дела — Юлий щупал и нюхал задубевшие пятна.
Что мучило сейчас Юлия, отчего вздыхал он, морщился, как от зубной боли, и разве что не постанывал временами, пристукивая по колену кулаком, так это не пятна. Пятна сомнений не вызывали. Юлий сомневался в себе. Нужно было бы обладать, наверное, особого рода изворотливостью, чтобы подыскать оправдание тому бесспорному обстоятельству, что, выслушав сенных девушек, с благосклонным вниманием склонив ухо ко всякого рода шептунам и соглядатаям, Юлий так и не собрался с духом высказать свою государеву волю. Натужно пошучивая, он не усматривал как будто ничего примечательного в испоганенном кровью ковре.
А милого оборотня с белыми, как снег, волосами и светлым взглядом пора было брать к пытке.
Некоторое утешение можно было находить в том, что многое вроде бы не сходилось. Не сходилась с кровью улыбка. И трудно было понять, что же действительней, в чем больше правды, — в несомненности задубелого, тухлого пятна или в ускользающей, такой ненадежной в судебном смысле улыбке.
Между прочим, не много объясняло и то вызывающее раздумья обстоятельство, что в день кровавого превращения в покоях государыни видели неведомо как проникшую туда молодую женщину — Седовласка велела выставить ее вон. Истерзанная, со следами побоев незнакомка эта, как уверяли очевидцы, имела замороченный вид и двигалась как бы не по свое воле, как ходячий труп с пустым взором. И в лице ни кровинки. На этом сходились решительно все свидетели.
Нужно же было что-то делать! Этого нельзя было спускать. Сердце Юлия сжимала тоска.
Внезапно озлившись на самого себя, он хлестнул коня, конь бросился узкой улочкой, вскинув сердито задом, и в тот же миг Юлий рванул поводья — да поздно! Не охнув, девушка, что заступила дорогу, грянулась наземь. С невнятным восклицанием на устах Юлий соскочил.
— Вы не расшиблись? Простите меня ради бога!
— Юлька! — сказала она, цепляясь, чтоб приподняться.
— Что с вами? — похолодел он в предчувствии новых открытий.
— Юлька! — сладостно тянула она, как чумная.
Похоже, девушка не особенно пострадала, упавши не столько от толчка даже, сколько от внезапности столкновения и от испуга. Она поднялась без особых затруднений, как только Юлий прихватил под руку, чтобы помочь.
Молодая женщина, что притязала на самое теплое и сокровенное знакомство с князем, отвела со лба роскошные, но несколько путанные, не мытые волосы и с расслабленной, развязной, быть может, улыбкой покачала головой, когда Юлий потянулся к кошельку. Лицо ее могло бы останавливать взор приятными правильными чертами, но сейчас обращало внимание недавно поджившими ссадинами и синяками.
— Что мне для вас сделать? — спросил Юлий, беспокойно озираясь, — вокруг собирались зеваки. — Могу я вам чем-нибудь помочь?
— Можешь! — жарко дохнула девушка. — Хочу, чтобы ты меня понял!
Он заподозрил, что опять дал маху, чего-то не так услышал и сказал и, может быть, опять погружается в тот заколдованный туман, где искажается до не узнавания смысл обычных звукосочетаний. Он испугался утратить то, что еще недавно казалось ему самоочевидным приобретением, и сразу же с новым и сильным чувством вспомнил седого оборотня, испытывая жгучую потребность коснуться ее руки и сжать в объятиях, чтобы защититься от безумия мира.
И тем сильнее была потребность отряхнуться от несчастного существа, которого он уже не мог по- настоящему жалеть, испугавшись за свой рассудок. В тесном соседстве с пострадавшей различался много чего объясняющий запах. Недельной давности синяки и ушибы заставляли несчастную принимать обезболивающее снадобье, которое продавали в лекарских лавках под непривычным для уха названием «водка». Говорили, что это паскудное мессалонское извращение. Лекарство это, между прочим, придавало движением особую выразительность, а чувствам размах.
— Правильно ли я понял, вы желаете, чтобы я понимал? — переспросил он, понизив голос, ибо опасался прохожих и зевак, любой из которых мог узнать его так же, как узнала несчастная женщина.
