Любовь

удовольствия — словно потерял охотку в предчувствии близких испытаний.

В общем, куражились кто во что горазд. Обыденно одетый скоморох подкидывал и ловил сверкающие ножи, другой плясал с наполненным водой кубком, рядом змеею скользила гибкая женщина. Ловкая ее подруга, одетая в прилегающие одежды, в штаны-чулки, приплясывала на руках, под тонкой тканью ходили не толстые, но жесткие, крученные, как веревки, мышцы.

Трудолюбивое неистовство скоморохов, которые, не имея настоящих зрителей, плясали и пели как будто бы для себя, для собственного удовольствия, от полноты жизни, возбуждало забытое чувство праздника, которого не могли дать дворцовые представления, Юлий вел лошадь на поводу и жадно оглядывался в ожидании чудес. Никто не признавал просто одетого государя и его спутников, не выделял его в пестрой толпе, никто не смущался посторонним глазом, и Юлий вольно останавливался там и здесь, улавливая обрывки песен и размеренный речитатив сказителей. И конечно же, нельзя было миновать кукольный балаган.

По углам выгороженной разноцветными полотнищами рамы высились башенки, возле которых топорщили усы недвижные воины с палицами; грядка этой площадки представляла собой зубчатый верх крепостной стены, на которой неистово суетились показанные по пояс принц и принцесса. Впереди балагана устроилась на скамеечке молоденькая женщина или даже девочка с тонкой палочкой; указывая по мере надобности на кукол, она повествовала детским взволнованным голоском об удивительных и ужасных событиях, которые пробудили страсти в груди маленьких человечков.

Когда подошел Юлий, девушка переговаривалась с кукловодом, тот подсказывал ей из балагана свежий поворот и новые жаркие слова поучительной повести о страданиях и любви деревянной принцессы. Раздался жизнерадостный смех, девушка обернулась, все еще улыбаясь, и замерла, уставившись на пришельца расширенными глазами, — это был миг, когда она узнала Юлия. Потом запросто ему кивнула.

Принцесса Нута.

Принцесса была в очень простеньком выцветшем платье. Такая же худенькая и стройная, как три года назад, когда государственный договор между Слованией и Мессалоникой свел их с Юлием. Одетая в ту пору по чужеземному образцу, с голой, что пятка, головой — высокая мессалонская мода безжалостно выбрила бедной девочке лоб и виски, нахлобучила на темя гладкую, жесткую и твердую, как чурбан, шапку — Нута произвела тогда на Юлия гнетущее и жалкое впечатление, которое он, помнится, боялся выдать всякий раз, когда обращал на принцессу взгляд. Он старался не смотреть. Теперь буйная черная грива, не вовсе укрощенная даже лентой, придавала ее детской рожице задорное и смелое выражение.

— Здравствуй, Нута, — тихо, словно бы опасаясь чего-то, сказал Юлий и оглянулся.

— Здравствуй, Юлий! — отвечала она как ни в чем не бывало.

Куклы остановились и даже несколько сникли, потом вовсе провалились под землю и вместо них явилась живая голова чуть меньше выставленных по краям площадки. Это был чернобровый, красивый юноша с быстрым цепким взглядом. Юлий, не зная, чего держаться и как себя вести, чтобы не задеть ненароком принцессу, не возбудить в ней неприятных воспоминаний, неуверенно оглянулся на спутников, прикидывая, что им лучше было бы удалиться, но Нута не выказывала смущения.

— Это мой муж, — сказала она, не дожидаясь, чтобы Юлий чего-нибудь сообразил, — Лепель.

Юноша в балагане слегка склонил голову, что выглядело бы изящно и благородно, если бы это было приветствие равных, а так могло показаться даже дерзостью — скоморох, безусловно уж, узнал государя и не вымолвил ни слова. Оробел, как кажется, Юлий. В ответ на небрежный поклон Лепеля он как-то неловко повел плечами. По видимости, Нута почувствовала необходимость прийти на помощь. Она заговорила свободно и просто, как если бы это была встреча старых добрых друзей, отношения которых не омрачила длительная разлука.

— Сегодня вечером мы грузимся на ладью. И вот готовимся пока время есть. Потом уж будет негде и некогда до самого Колобжега, задерживаться надолго нельзя. Поэтому вот… — Она обвела указкой скомороший стан, где многие оставили свои занятия и подтягивались к кукольному балагану — прошелестела весть, что юноша в зеленом зипуне и шапке — великий князь.

— Так ты что же… возвращаешься в Мессалонику, на родину? — глупо спросил Юлий, зацепившись за слово Колобжег — принцесса помянула портовый город, и это без достаточных на то оснований, возможно, навело Юлия на мысль о морском путешествии.

Нута засмеялась, не чувствуя неловкости положения, и сказала, оглянувшись на мужа:

— О нет, не так далеко. Мы спешим всей ватагой на праздник солнцеворота. В Колобжег. Будет уйма народа. Несколько сот наших. Так что надо разучить две новые сказки.

Она опять обернулась. Каждый раз, оглядываясь на мужа, Нута улыбалась той непроизвольной и непритязательной улыбкой, которую рождает спокойное и радостное чувство. Лепель же, слегка ухмыляясь в ответ, кланялся — насмехался как будто бы над женой и над Юлием, над самим собой и над всеми вместе, полагая, что все они тут друг друга стоят.

— Ты счастлив? — спросила Нута, помолчав, и Юлий поежился от неловкости.

Несомненно искренний, без тени чего-то напускного, но потому только особенно неуместный на глазах у десятка праздных, жадно внимающих зрителей вопрос заставил его страдать. Он неопределенно закряхтел, ворочая в уме какую-то вымученную шутку, а Нута ждала ответа и нисколько, кажется, не сомневалась, что на заданный по существу вопрос, следует ожидать такой же, по существу ответ. Она, эта балованная и застенчивая принцесса, совершенно не стеснялась людей. Не то, чтобы она их не замечала, — она считала их всех своими, она разговаривала в толпе, как в кругу семьи, она не сомневалась, что ее поймут, и, может быть, сверх того, угадывал Юлий, считала необходимым и полезным говорить на людях. Все это было нечто новое и непостижимое для Юлия. Он терялся, не зная, как себя вести… и не произнес ничего. А Нута кивнула, словно услышала то, о чем он молчал, со всем согласилась и сказала:

— А я хочу мальчиков, чтобы было пять мальчиков.

— И погодки! — вставил от себя Лепель с живостью, которая обещала как будто хохму, но ничего не породила, Лепель ничего не прибавил. Казалось даже, что Нутин муж испытывает неловкость, вообще совершенно ему не свойственную, оттого что в речах Нуты чуть больше подлинного, личного и искреннего, чем это нужно для хорошего представления на открытом воздухе. И однако же не видит никакой возможности поправить жену.

— Я рад, Нута, очень рад… хорошо, что мы встретились, — сказал Юлий. — Я причинил тебе много зла. Не сознавая… нет, хуже, сознавая, что делаю. Прости… Прости меня. — Вопреки благим намерениям не выказывать застенчивости, он не смог справиться с собой до конца и держался крайне неловко.

Нута выслушала внимательно, помолчала, ожидая не захочет ли Юлий добавить еще чего-нибудь столь же важного и личного, чего-то такого, что нужно слушать, не перебивая, а потом сказала совсем не то, что Юлий готовился услышать:

— Да это было зло. И ты его причинил. Но не мне.

— Кому же? — ухмыльнувшись от волнения, спросил он.

— Принцессе Нуте. Я другой человек, Юлий. Принцессы Нуты нет, и мне ее жаль… жаль эту бедную девочку, ужасно жаль. Ей так не повезло в жизни. А я… я… со мной все другое… Бедняжка очень тебя любила, — добавила она в задумчивости.

И так это было чудно… эта вывернутая взглядом снаружи речь, что Юлий и сам начинал теряться, с кем он в действительности говорит. Точно ли это Нута или, в самом деле, другой, лишь отчасти и понаслышке знакомый ему человек?

— Да… бедняжка тебя любила, — протянула она, уставившись под ноги и легонько себе кивая.

— Надеюсь, не очень сильно, — пробормотал Юлий в качестве извинения.

Нута хмыкнула.

— Не надейся. Благонравная девочка любила тебя прежде, чем увидела. Она принялась любить, хотя и не без испуга, как только ей сообщили, что свадебный договор заключен. Она любила тебя в море, особенно в хорошую, тихую погоду, и чем ближе корабль подходил к чужим берегам, тем больше любила…. В прямой зависимости от расстояния, Юлий. — Нута улыбнулась. — А когда бедняжка тебя увидела… О! Она тотчас же поняла, что не напрасно слушалась старших, обратив на тебя все силы своей души. Ты был очень славный, Юлий.