находке, а обруч, сколько девчонка ни канючила, распилили поровну на три части.
Едва сверкнувшее счастье рассыпалось на глазах, а Золотинке достаточно было и пустяка, чтобы испортилось настроение и без того изменчивое, как весенний день. Она вздыхала, горестно потирая лоб, и опускала поскучневший взор, и бормотала в сторону нечто досадливое. Временами, кажется, она и вовсе забывала праздничные чудеса. Площадь уже заполнялась диковинами, когда она шепнула Поплеве:
— Я пойду вниз.
Двигался в толпе исполинский великан в четыре человеческих роста, который назначен был поражению, гибели и огню; выехали бесы в крепости на салазках, и слон с огромной башней на спине; двигались корабли с обвислыми парусами — стоявшие на палубе дураки дули в них из ручных мехов, в то время как дураки поумнее гребли веслами по головам тесно облепившего корабли народа. Всюду чадили факелы, строилось готовое идти на приступ черной силы ополчение, ибо все злое и гнусное, что кривлялось и юродствовало на площади, повыползав из неведомо каких щелей и подвалов, из преисподней, все черное, темное, что брало как будто верх над светом и днем, обречено было Солнцеворотом на поражение…
Золотинка дернула за рукав Поплеву, который от детского восхищения ничего не слышал:
— Я пойду на площадь!
Поплева откликнулся с восторгом, как только понял, что Золотинка толкует. Не нуждаясь в услугах докучливой придворной братии, они покинули особняк вдвоем. Поплева как есть, не скрываясь, а Золотинка в плаще с капюшоном; бархатная личина на глазах оставляла открытыми рот да подбородок. Но столько было вокруг чудесных, обворожительных, нежно округлых подбородков под всех цветов масками, что скоро никому уж и дела не было до спутницы всем известного Поплевы.
Под вой, треск и победные кличи на площади начиналось сражение, окруженные разгневанным народом бесы заперлись в своей крошечной, жалкой преисподней и явно трусили, хотя храбрились, хорохорились из всех сил, призывая князя Тьмы. Золотинка начала выбираться из давки, шепнув на прощание несколько слов отцу. Она ускользнула в полупустой переулок, отделавшись лишь несколькими похожими на объятия столкновениями и парой поцелуев, приняла головой легковесный удар надутого свиного пузыря, да на плаще ее висела мокрая скорлупа от тех заполненных розовой водой яиц, которые не миновали, кажется, ни одну хорошенькую или только с подозрением на это качество рожицу.
По окраинам города стояла сонная тишина, тем более явственная, что в тесноте опустелых переулков слышался отдаленный рев человеческого моря. А здесь — плотно притворенные двери, закрытые ставни, брошенный дома с редкой старухой на крылечке, где-то плачет младенец. Несколько встревоженные, утратившие обычную живость собаки вопросительно поглядывали на одинокую путницу, словно ожидали от нее ответа своим недоумениям. Не было даже воров. Лихие люди если и промышляли сейчас своим хлопотным ремеслом, то на площади, они не находили в себе ни достаточно дерзости, ни достаточно бесстыдства, чтобы пренебречь общенародным делом в пользу своих частных затей.
Так что неясное сожаление о чем-то утраченном, о чем-то таком, что осталось на площади, на торжествующем, бесшабашном торжище, где конечное поражение всякого отдельного человека обращается в бессмертие народного целого, где растворяются в бескрайности времен всякое счастье и несчастье, — это похожее на страх сожаление не миновало Золотинку. Слишком остро почувствовала она тут, что никому и дела нет (справедливо!), куда она идет и почему отказалась от большой шумной радости ради своего маленького частного интереса, ради какого-то ненастоящего, выдуманного и потому лишь вызывающего вину одиночества.
Мимолетное, как порыв ветра, ощущение обняло Золотинку холодом, и жаркое солнце лета рассеяло озноб в одночасье. Веселая дерзость Солнцеворота, которой заразилась она площади, победила и уже не оставляла Золотинку, она подпрыгивала через шаг, порываясь чего-то петь (что было с ее стороны опять же дерзостью!), и вдруг останавливалась, потягиваясь и раскидывая руки с бесцельным смешком.
Впрочем, наверное, она знала чему смеялась — смеялась она над собой: над бесполезностью страхов, над скоротечностью счастья и ничтожеством несчастья, над нищетой гордости, над важной слепотой ума и над забавными притязаниями красоты… над избытком силы, над молодостью своей и надеждой — смеялась, потому что всего это было так много, что хотелось смеяться.
Хотелось дурачиться и целовать. Она встретила седенького старичка, немало озадаченного ее танцующей походкой, и когда он с благоразумной медлительностью ответил «ась?» на веселое «здравствуй, дедушка!», чмокнула в морщинистую колючую щеку, чему старичок по дряхлости лет не сразу поверил. Он долго потом кряхтел, пытаясь проникнуть в сокровенный смысл и значение нежданного, как луч солнца средь зимних туч, подарка. Кажется, так ничего не понял, потому и улыбался, не понимая.
В городских воротах Золотинка не нашла стражи и вообще никого, распахнутые настежь ворота открывали усыпанную белой пылью дорогу, что вела в скалистые взгорки побережья. По скудным пустошам пестрели, брошенные своими пастухами овцы и козы. Золотинка осмотрелась и, не затрудняясь особенно размышлениями, отомкнула запертую висячим замком караульню, где нашла порядочный запас всякого боевого железа. Одним движением сети она сгребла это все в кучу — мечи, бердыши, копья, щиты, ручные и ножные кандалы, колодки, нагрудные латы и шлемы, несколько треххвостых плетей, вытащила всю эту грохочущую дребедень наружу, на солнце, и развесила на дубовых створах ворот, пустивши старые высохшие доски ростками.
Стражники все равно не спохватились, сколько Золотинка ни гремела, ни один человек не нарушил жаркий покой улочки, вымерла белая дорога за рвом. Окинув окрестности внутренним оком, Золотинка почувствовала, однако, чье-то напряженное с оттенком враждебности присутствие. Человек этот, сколько можно было понять, улавливая дуновение чувства, прятался в городе, а не в поле… Внимание его отдавало любострастием… было там сосредоточенное, даже лихорадочное намерение. Так, сохраняя видимость спокойствия, подбирается к жертве наметивший чужой карман вор. Золотинке случалось не раз и не два, разбирая разноголосицу чувств в толпе, уловить и это… Нечто похожее.
Вор, решила она окончательно, только, наверное, неопытный. Слишком уж горячится.
Она еще постояла, ожидая, не объявиться ли кто въяве, потом вспомнила, что следует запереть замок, чтобы не делить ответственность за пропавшие из караульни портянки со всяким проходимцем. Что касается воинственных украшений на воротах, то Золотинка оставила все как есть и оправилась по дороге спорой ловкой походкой, в которой не было уже ничего от прежних беззаботных дурачеств — взгляд в спину словно бы подгонял ее.
Поднявшись на взгорок, она решилась оглянуться — и точно, оборванец преследовал ее, поотстав. Захваченный врасплох, несмотря на разделявшее их расстояние в сто или двести шагов, он не успел скрыться — негде было прятаться среди открытых пустырей с редкими пыльными кустами; запнулся как будто и двинулся себе вразвалочку, посвистывая, очевидно, и поглядывая в небеса. Бродягу, во всяком случае, не занимала ни караульня, ни развешенное на воротах богатство — немалое по рыночным ценам, нездоровый интерес его ограничивался Золотинкой.
Она медленно пошла под уклон, соображая, как быть. Остановиться, чтобы глянуть наглецу в глаза? Ускорить, напротив, шаг, бежать, пока он отстал за извивом дороги? Настырный проходимец, пожалуй, мог испортить день и уже отравил тот блаженный полусон чувств, то мечтательное, наяву забытье, которое было где-то близко, обещая пророческое прозрение и, может быть, кто знает? чудесную связь с чувствами и ощущениями Юлия через сотни верст в Толпень. Это и было самое скверное, что навязчивый бездельник, каковы бы ни были его намерения, (может быть, вполне невинные) разрушал покой, то внутреннее согласие ощущений, которое необходимо для прозрения. Золотинка знала по опыту, как трудно сосредоточиться, войти в нужный настрой и как легко сбиться на всяком досадном пустяке. Оберегая себя от злости и раздражительности, которые не оставили бы места для иных, тонких и ускользающих ощущений, она отказалась от мысли дождаться преследователя, чтобы покончить с недоразумением какой-нибудь резкой грубостью, но точно так же не решалась она бежать, что означало бы то же бесплодное беспокойство только с другого конца.
Оставалось одно — не замечать преследователя в расчете, что все образуется как-нибудь само собой, что проходимец рано или поздно отстанет и потеряется. Версты через две дорога поворачивала к северу, карабкаясь на зеленые склоны гор, а Золотинка знала там укромную тропку на юг к морю, в дикие кручи и заросли, где нечего было искать ни людям, ни овцам, где отродясь никого не бывало, кроме одиноких мечтателей и разбойников. Здесь она рассчитывала затеряться.
Бродяга осторожничал — изредка оборачиваясь, Золотинка не примечала его воочию, но, не имея
