воровка и лет ей не так уж мало. «Пример мимикрии», — вспомнила Надя зоологию, и неприветливо спросила:
— Не крути, говори прямо, чего пришла!
— Манечка меня прислала… спросить, не отдаст ли подружка туфли? Добром… — добавила Амурка и опустила глазки.
«Ишь, овечка! — насторожилась Надя. — Что-то замышляют».
— У нее их все равно уведут, а не уведут, сгниют в каптерке. В зоне их носить не придется, — с сожалением сказала Амурка и снова глазки опустила и головку набок наклонила. «Чистый ангелок!»
— Да с какой такой радости подарок твоей Манечке на ее лошадиные копыта? — злобно прошептала Надя.
— Не Манечке! Не о себе она хлопочет, ей ничего не нужно. Пионерка скоро освобождается, ей.
— Пионерка твоя скоро опять сядет, ни к чему вам на свободе в лаковых туфельках разгуливать! — злорадствуя, сказала Надя, чувствуя за собой силу в лице Светы и еще многих, с одобряющим интересом слушавших их разговор.
— А керя твоя вот-вот бушлатиком деревянным накроется, ей тоже, вроде бы, ни к чему…
Но Надя не дала ей договорить.
— А ну быстро чеши отсюда во все лопатки!
— Смотри, как бы тебе еще разок портрет не подпортили. Слышала, ты в театр едешь, как тогда? — улыбнулась нежно Амурка и перелезла на свое место, где ее нетерпеливо ждали с ответом. Было видно, как рассерженные блатнячки бросали злобные взгляды в Надину сторону.
— Чего они хотят от тебя? — не в силах открыть глаза, едва слышно, спросила Космополитка.
— Не от меня, а от вас. Туфли ваши, вот чего!
— Отдай! Пусть подавятся.
— А фигу им! — воинственно сказала Надя, готовая к новому сражению.
Через некоторое время Амурка снова оказалась возле нее. Надя взглянула на Амурку с вызовом:
— Вот бесстыжая, опять пришла!
— Манечка предлагает новую телогрейку с меховым воротничком, — подчеркнула Амурка, — в обмен на туфли. Соглашайтесь! Туфли ни к чему ей, а телогрейка нужнее и воротничок мехом обшит.
— Вот это деловой, разговор! — оживилась Надя. — Тащи телогрейку.
— Телогрейка не моя, давай туфли.
— Фигушки! Знаю я вас, отдашь и с концами.
— Забожусь, сейчас принесу!
— Неси, неси тут недалеко.
Так у космополитки безродной Ирины Соболь появилась хорошая, хоть и не новая, телогрейка, отороченная хвостом черно-бурой лисы, а в противоположном углу шла примерка лаковых лодочек, сопровождаемая заковыристыми матерными восклицаниями.
«Странно, — думала Надя, наблюдая из своего угла, как то злобно, то шутливо-весело перебранивались воровки. Казалось, вот-вот дело дойдет до рукопашной— и вдруг одна из них острым словцом разом снимала напряжение, и опять они дружно шумели, как стая мартышек в зоопарке. Да, это и была стая. Каждая из них в отдельности, могла быть и доброй, и уважительной, и почтительной, но в стае это были злобные мегеры, алчные и беспощадные, признающие один единственный закон, как они любили говорить: «Закон — тайга, а прокурор—медведь». В стае им ничего не стоило отнять последний кусок у старухи, украсть то, на что положили глаз, избить и даже порезать непокорных. Стая была бичом камер и этапов. Начальство хорошо знало об этом, предпочитая держать их вместе с политическими, как вспомогательную силу.
Они были свои! Потому что, как сказала Надежда Марковна, «остальные там, наверху, тоже из преступного мира».
Ночью паровоз, дернув два-три раза вагоны, остановился. Проснулись зечки, и, поддерживая друг друга, двое полезли смотреть в окно.
— Большая станция, и вокзал с буфетом есть, — сообщила одна.
— Ухта это! — потягиваясь и зевая широко раскрытым ртом, объявила Манька Лошадь. — Считай, больше половины проехали.
— О-о-о, только-то! — разочарованно простонали зечки.
— До Африки доехать и вернуться можно, — на ломаном русском языке сказала немка Бригитта Герланд.
— А я бы не вернулась! — воскликнула Света.
— Во! Так вы пропадлы-контры и есть! Готовы хоть в Африку к черным со своей родины драпать, — с презреньем сплюнула на пол Лысая.
— Тебе там, конечно, делать нечего. Ворью такой лафы, как у нас, нигде на свете нет!
— Слышали? Все слышали? — подхватила Лысая. — Политиканы проклятые везде свою агитацию проводят. Мало им срока дают! Стрелять их из поганого ружья надо!
— Всех перестреляешь, у кого воровать будешь? С голоду помрешь, — под дружный хохот не унималась Света.
В воздухе запахло очередным скандалом. К счастью, в этот момент снаружи раздались удары по засову, дверь откатилась, и в теплушку ввалился сам начальник конвоя в сопровождении двух конвоиров и штатского в белом халате. Из кармана у штатского торчали трубочки стетоскопа. «Врач», — тотчас догадались все.
Неохотно задвигались зечки, вставая «как положено», приветствовать начальство.
— Где больная? — спросил начальник конвоя.
— Здесь, на нарах, — ответила Надя.
— Пусть встанет!
— Она не может!
— Я говорю, пусть встанет, — повысил он голос. Космополитка, через силу, при помощи Нади и Надежды
Марковны, с трудом спустилась вниз. После недолгого осмотра доктор спрятал свои трубочки и повернулся к начальнику конвоя.
— Немедленно в больницу.
— Что, тиф?
— Возможно, — неопределенно сказал врач.
— Быстро помогите собрать ее вещи, — приказал начальник. Через минуту, едва держась на ногах, она уже шла к двери.
— Ира! Соболь! — подбежала к ней Света. — Если встретишь Петьку Якира или Соню Радек, она в Инте где-то, но теперь ее фамилия Токарева…
— Молчать! — заорал конвоир и толкнул ее прикладом к нарам.
— Скажи им, Стелла Корытная получила десять, — крикнула она через плечо.
Доктор обернулся и посмотрел на нее, потом покачал головой и вышел.
— Сын Ионы Якира! — пробормотал он, спускаясь с вагона.
— Сонька твоя на Инте чалится, — сказала Манька, как только задвинулась дверь за бедной Космополиткой.
— Откуда ты знаешь? — встрепенулась Света.
— Да я с ней на одном лагпункте была, у нее десятка. По пятьдесят восьмой на всю катушку, пункт десять. Только фамилия ее там Токарева. Хотя все знают, что она Радек.
— Манечка, Маня, — чуть не плача, взмолилась Света, — когда ты ее видела?
— Зачем она тебе? Иль кто приходится?
— Она про одного человека может знать, моего друга детства.
— Друга! Небось любовничка?
Но Света не стала доказывать, что друг детства не обязательно любовник, ей было важно узнать свое.
— Дай Бог память… — наморщила свой узкий лобик Манька. — В феврале я ее видела, вот когда!
