Встретила старуха со слежавшейся, какой-то блекло-розовой, пергаментной кожей на лице. Глаза слезящиеся, выцветшие, тревожные. Голова повязана белым платочком. У Палина засаднило в груди. Теплый ком то подкатывал к горлу, то снова отпускал. Вспомнил свою деревню…
«Похоже… Ой, как похоже…» – подумал.
Старуха стояла и молча смотрела на пришельцев, словно сомневаясь, привечать их или гнать.
– Мы экспедиция, бабушка… – сказал хромой Крахотин и улыбнулся жабьим ртом. – Что-то людей не видать…
– В поле все… Кто на озерах… Да что же вы, родимые, проходьте… – вдруг засуетилась она и указала обеими руками на еще влажноватую лавку. Палин ощутил вдруг стыд перед этой деревней, перед этим жалким домом и старухой за свой достаток и за эту безусловную бедность и убожество быта… Он ежемесячно отсылает отцу в деревню двести рублей. Там еще двух сестер подымать…
Но стыд. Стыд бывшего крестьянина давил его. И с болью подумал: «Отступник! Куда удрал? К чему шел? Калечить землю, родившую нас…»
Костлявая нога на печке вдруг поднялась, зацепила большим заскорузлым пальцем занавеску и прикрыла ею проем.
– Как здоровьичко? – улыбчиво допрашивал хромой Крахотин.
Старуха перекрестилась на образа.
– Ох, родимые, так бы ничаво… Токмо дикарь в животе… – Она надавила в подвздошье сразу двумя руками, похожими на черепах из-за того, что были покрыты большими, толстыми, будто ороговевшими пластинками желтовато-розовой кожи, похожей на панцирь.
– Давит все… Фершал каже, видать, язва… Старый тожа… – Она кивнула на печку. – Мытарствуется все… Селезень мучает… Раздулся шибко. Помрет, видать… – добавила она грустным шепотом и покачала головой. – Квелай народ пошел нонче. Вот Нехаиха дочка двоих мертвых рябеночков родила. Васятка Соушин помер по весне нонче от дурного кровя. Четыре годка всего… Преставилось людей, батюшко, ой… – Старуха стала быстро и очень истово креститься на образа. – Господи, помилуй! Святый Боже. Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй нас!.. Святый, посети и исцели немощи наши, имене твоего ради… Детишков все больше хоронют, детишков, батюшко… Да мужиков молодых, да баб… Каки ихи годы?! Жить да детей родить… Вчерась аккурат фершал из райбольницы Семушку до родителев предпроводил. Ликоз, бает, у Семушки… Ликоз, каже, тельцы какись юны в крове завелись. От их и пухнеть Семушка… Девятнадцать годков всего. Внучек он мне… – По щекам старухи потекли слезы, и она снова прервала свой рассказ молитвой. – Господи, помилуй!.. Скорый в заступлении един сын Христе, скорое покажи свыше посещение страждущему рабу Божьему Симеону и избави от недуга и горьких болезней, воздвигни во иже пети тя и славити непристанно молитвами Богородицы, едине человеколюбце… Низалон прописали, низалон… Кака твоя думка, батюшко?.. Помогет, а?..
Палин не выдержал. Вышел во двор.
Обследовали несколько ближних деревень. Взяли пробы грунта, травы, лиственного покрова деревьев, образцы предметов домашнего обихода, шерсть, молоко, мясо…
Исследования в условиях стационара показали массовое радиоактивное заражение обследованного района… Через три года после того деревни переселили на новое место. Озера закрыли для рыболовства на неопределенный срок…
Хромой Крахотин оказался прав.
Палин открыл глаза. Ему показалось, что кто-то вышел на поляну и остановился недалеко от машины. Он включил ближний свет фар. Огромный жирный лось-самец стоял боком к нему. Лось повернул голову в сторону света, потом будто нехотя развернулся и грузной трусцой удалился в чащу, смачно прочвакав копытами. Палин погасил свет. Сердце остро колотилось в груди, будто он все это, промытое только что мозгом, пережил вчера. Но память завелась и продолжала работать помимо его воли. Он снова закрыл глаза.
…Это была целевая поездка на родственный комбинат по переработке ядерного горючего. Стоял очень жаркий июль. Небо стойко, казалось навечно, установило свое голубое сияние. Воды Черемши ленивым расплавом уходили к далекой Волге…
Знакомились с технологией очистки жидких радиоактивных отходов основного производства. Тогда Палин впервые увидел «черную трубу», очень похожую на их теперешнюю и также откровенно взметнувшуюся над гладью зеленоватой воды.
Объяснял грузный, с солидным брюшком, мужик. Лицо его, сильно пористое, было какого-то неопределенного цвета и казалось отлитым из бронзы. Шея под подбородком оплыла дрябловатым, жирным, плохо выбритым мешком.
– Вот так и живем, коллеги, – басил он, – выпариваем… Из минус четвертой степени варим минус десятую, а пьем мы с вами минус одиннадцатую степень… И вот по этой трубе благодарно отдаем Природе… Излишки, разумеется… Остальное – в технологический оборот…
Шедший рядом с Палиным мордатый, с очень черной шевелюрой и седыми, совершенно белыми бакенбардами химик со здешних спецочистных шепнул ему:
– Недавно брали пробу ила… Сколько, думаешь, а? Палин пожал плечами.
– Минус третья… Доложил ему… – химик кивнул на объяснявшего. – Начальник объекта… Приказал пока не выскакивать. Обдумаем, говорит. Решим… – Помолчал. Добавил: – Обдумали. Идея что надо. Советую и вам применить… Представляешь? На глубине три тысячи метров у нас тут залегает пористая линза. Отличный подземный резервуар. Насверлили скважин, начали закачку. В радиусе пяти, десяти, пятнадцати и двадцати километров концентрично набурили контрольные скважины. Кидаем туда минус вторую. Без переработки, разумеется… Удобно. Легко дышать стало. Подали рацуху. Управление одобрило… Попробуйте…
– На контроле что-нибудь обнаружили? – спросил Палин, ощущая всей душой своей бессильный протест.
– На десятом километре уже «запахло»… Но все равно это выход…
– Какими грунтами облегается линза?
