В остальном хозяин постарался дом приукрасить: своими руками поменял доски расшатавшегося крыльца, обнес его новой оградой с резными балясинами, велел своим рукастым мужикам вырезать новые нарядные наличники.
В комнатах (внизу и наверху их было по три) тоже царил строгий, пристойный порядок. Здесь чисто мыли полы, следили, чтоб ни на подоконниках, ни на ларях, ни на столах со стульями не было и пылинки. Наверху, в большой комнате, где Дмитрий Станиславович вечерами сиживал с книгой, стояла иноземная диковина: небольшой, однако же очень изящный кабинет немецкой работы — Григорию уступил его в полцены купец из Гамбурга. В кабинете Колдырев-старший держал перья и бумагу, самые любимые книги, деньги, а в отдельном ящике — еще одну диковину, тоже сыновний подарок. То были часы, размером с гусиное яйцо. Они и имели форму яйца, открывались посредине, так что показывался лазурный циферблат с римскими цифрами. Снаружи серебряное яйцо украшали мелкий жемчуг и кораллы. Красивая витая цепочка, продетая через колечко, предназначалась для того, чтобы крепить диковину у пояса.
— В Европе это давно уже не диво! — пояснил Гриша, вручая отцу подарок. — Уж лет сто, как научились немцы делать такие часы. Их в Нюрнберге придумали, потому так и называют: «нюренбергские яйца». И носят на поясе по две штуки.
— Зачем же так много? — удивился старший Колдырев.
— Так ведь там, внутри, пружина-то не особо надежная. Потому время они показывают не совсем точно. Ну, люди и сравнивают: на одних столько, на других, скажем, лишние плюс полчаса. Вот и прикидывают, сколько на самом деле.
— Лучше б пружину понадежнее придумали… — проворчал Дмитрий Станиславович.
Однако же подарком остался доволен. Ежедневно по несколько раз заводил «яйцо» и любил слушать, как оно тикает.
Но главным в доме отставного воеводы было оружие. В большой комнате по стенам были развешены сабли, кинжалы, щиты, над изысканным европейским кабинетом нависал, тускло сверкая, настоящий турецкий ятаган. Меж двух наискось повешенных пищалей был пристроен диковинного вида пистоль с рукояткой, украшенной мерцающим золотистым камнем. Дотошный Григорий вызнал у знакомого московского ювелира, что камень носит красивое и загадочное название «авантюрин». Пистолей у Дмитрия Станиславовича было еще четыре, куда попроще — он развесил их над ларями, и там же, на двух кованых гвоздях, высился старый бердыш, тяжелый как бревно. А ведь в бою таким махать надо, колоть что есть силы…
Про это собрание оружия очень любил расспрашивать старика его приемыш Саша. Дмитрий Станиславович взял сироту на воспитание — неожиданно для всех и для себя самого. Едва только получив дозволение захаживать без спросу в дом хозяина, Санька бродил от стены к стене, раскрыв рот и рассматривая сабли, а бердыш как-то даже умудрился свалить. Громадина грохнулась на пол вместе с вцепившимся в нее перепуганным мальчишкой, и широкое лезвие выдрало здоровенную щепу из половицы. Санька отделался синяками — считая и тот, что остался после могучей хозяйской затрещины. Дмитрий Станиславович привязался к шустрому пареньку, но баловать его и прощать озорство не собирался.
Теперь, спустя четыре года, Саня изучил все оружейное собрание вдоль и поперек, умел чистить и заряжать пищали и пистоли, знал, как наточить саблю. И только драгоценный пистоль с авантюриновой рукояткой Дмитрий Станиславович брать не позволял. Правда, в его присутствии, вот как сейчас, можно было потрогать редкую вещицу, подержать с минуту, но заряжать, взводить курок — это Боже упаси! А Саньке больше всего на свете хотелось стрельнуть именно из этого пистоля…
…Между тем Колдырев-старший спешил навстречу гостю. Подошел, сложил руки, склонился под благословение. Потом обернулся к слугам:
— Петушка, живо закуску — пирогов, если испечь успела, яблок. Вино из погреба достань, то, помнишь, что Гриша привозил. Да пару кресел тащите за ограду, в рощу! Не стоит в такой день дома сидеть. Вот гостю дом покажу, да и пойдем Днепром любоваться. Так ли говорю, батюшка?
— Так, боярин! — с улыбкой кивнул священник. — Порадовал ты меня, грешного: мне-то сказывали, будто ты которую неделю болеешь. А я пришел — ты на ногах, весел. Вот уж слава Богу!
— Так уж не исповедовать ли меня ты пришел, батюшка? Соседи наши любят напридумывать! Экие выдумщики! Так что, в дом идем, мои оружейные собрания смотреть? Или сперва посидим с тобой среди лип да винца откушаем?
— Я бы начал с трапезы. После службы пришел, так что не прогневайся, боярин: голоден и не скрываю!
Колдырев вслед за своим гостем благодушно рассмеялся.
Они уселись в душистой липовой тени, и батюшка (звали его отцом Лукианом) принялся осторожно расспрашивать хозяина о жизни деревни, о том, с какими бедами приходят к нему крестьяне, какие хвори случаются в этих местах. Колдырев все знал преотлично. Да и о хворях ведал немало, видно, на войне набрался знаний, какие да как лечить. В случае чего крестьяне шли не к знахарке, а к барину.
— Любят тебя в деревне, — улыбнулся отец Лукиан. — Я здесь всего пару дней, а уж столько слышал о тебе хорошего… А правда это, что при тебе Смоленская крепость строилась?
Старый воевода не ответил, а замест того налил себе и священнику еще по бокалу из темной вытянутой бутыли. Вино было терпкое, крепкое, хорошей выдержки, и первый бокал уже слегка ударил в голову тому и другому.
— Пей, батюшка, пей во здравие! — воскликнул Дмитрий Станиславович, приметив в глазах гостя некоторое опасение. — Это кажется только, что с первой же чары дуреешь, но потом и мысли ясные, и ноги не подводят… Это вино сын мне привез. Венгерское. Ну, бывайте здравы…
— На здравие! — Священник перекрестился, осушил бокал и снова спросил: — А что же твой сын, где служит?
— В Москве, при дворе, да при Посольском приказе, — теперь с гордостью ответил Колдырев. — Все языки уже знает, ныне вот с англичанином важным по европам катается. Как самозванец на Русь пер, так мой Гришенька в войско засобирался. А ведь не воин он у меня, скорее уж книжник… Так, знаешь, батюшка, я его отговорил. Так хотелось мне, старому рубаке, благословить сына на подвиг бранный, а подумал, что Руси он больше пользы принесет в своем приказе. Отговорил. И прав был! Прав!
Колдырев даже стукнул кулаком по столу. А потом добавил со слезой в голосе и вроде как совсем не к месту:
— Когда моя Милуша преставилась, я думал, что и сам жить не стану. Спасибо, Гришенька со мной остался!
Все-таки ему было уж под семьдесят, да и вино… вино было изрядной крепости.
Лукиан молвил с ясной, простой улыбкой:
— Бог призывает к себе человека в лучшее для него время. Не надо на это сетовать. Если человек жил светло, праведно, то уходит тогда, когда на душе у него всего светлее, чтоб мытарств меньше было, чтоб поскорее в свет окунуться. Значит, так ей лучше было, Милуше твоей, Людмиле Афанасьевне.
— Значит, так.
— Кто знает, что было бы дальше? Кто знает, что с нами будет? Не тужи, боярин!
— Теперь-то уж чего мне тужить? Одно вот горько: что с Русью-матушкой делается? Беда за бедой!
— Но уж ты-то, воевода, для обороны страны порадел. Твои заслуги всем известны…
— Вот, батюшка, ты про крепость спрашивал…
Дмитрий Станиславович умиротворенно откинулся на спинку кресла, сложил ладони на ручке трости, поднял голову к небу и чему-то хитро улыбнулся — как будто ведал некую тайну, известную лишь немногим посвященным. Солнце, пробиваясь через листву, нежарко ласкало его лицо.
— Крепость воздвигнута на века! — доложил он. — И через сто, и через четыреста лет стоять будет! Государь наш Федор Иоаннович, по совету Бориса Годунова, приказал перестроить ее по самым последним правилам фортификации. Всей Россией строили. Могу сказать, не хвастая, стремительно, за семь лет всего — воздвигли. И теперь Ключ-Город у русского царя на поясе — захочет государь, врата затворит, а пожелает — так и распахнет. И, сказывают, второй такой крепости в Европе нет!
— Верно говоришь, — кивнул отец Лукиан. — Смотрю, бывает, на нее поутру — диву даюсь: это ж сколько труда, сил и материалов затрачено! А ежели войны никакой не будет, это что же получается, это
