смог…
Девушка надела сарафан, переплела косу, обхватила лоб лентой, ловко, не садясь, обулась. Потом набросила на голову платок, помахала рукой караульным и пошла в крепость.
Миновав площадь с раскинутыми на ней ярмарочными рядами, Катерина прошла мимо стрелецкой слободы, мимо пороховых и оружейных мастерских, в которых последние недели было особенно оживленно — скрип жерновов и перестук молотов раздавались с раннего утра до глубокой ночи.
Главная улица делила землю, окруженную крепостными стенами, строго на две части и вела на запад — это был тракт, ведущий из Москвы в Польшу. Нет, недаром Смоленск называли Ключ-Город.
Ранняя литургия в церкви Успения Богородицы уже началась, и в храме было людно. Вблизи алтаря группой толпились стрельцы и несколько кузнецов-оружейников с изъеденными копотью лицами, но дочиста отмытыми руками. Смоленские дворяне с женами и детьми, семей шесть-семь. И посадские тоже пришли — ремесленники, купцы. На посаде свои церкви есть, да иные любили именно этот храм, любили проникновенные проповеди отца Сергия. Вот и ходили сюда. Несколько высоких дворянок, у которых мужья, видно, с утра при делах, пришли с дочерями и с их мамушками и стояли в своих соболях, точно и не сентябрь на дворе. Стоят, глаза потупили, скромницы, а каблучки-то на башмачках, небось, такие, что едва пальчики до земли дотягиваются!
«Вот опять! — попрекнула себя в душе Катерина. — Сколько я уж каялась батюшке, что вечно сужу людей, осуждаю… А все гляжу на других, да думаю: почему они делают не так, как мне бы хотелось?»
Катя перекрестилась и принялась молиться. Пение церковного хора, возгласы дьякона, слова священника доходили до ее слуха будто бы издали. Она погружена была в свои мысли… а мысли были об Андрее Дедюшине, с которым она (в который уж раз!) обошлась столь насмешливо.
«Помоги мне, Дево Богородице! — одними губами шептала Катерина. — Я ведь люблю Андрея. С самого малолетства знаю его, и он мне всегда другом был. А уж как он меня любит! Но отчего-то я его все мучаю… Уж давно пора сказать: „Засылай сватов!“, но вот все медлю да медлю. С чего? И лет мне уже ой как много — двадцать пять на прошлом месяце сравнялось, девки, с которыми прежде в салки играла, уж по трое-четверо детишек имеют. Скоро на меня никто и не посмотрит — стара стану. И кого же мне желать, кроме как Андреюшку? А что-то колет и колет сердце, будто заноза какая… Помоги, Матушка! Дай сил разобраться, понять, суженый он мне али нет? И если нет, то ждать ли суженого, или, может, судьба мне в монастырь идти?»
Но при одной этой мысли душа девушки взбунтовалась, и Катерина испугалась, представив себя в черной одежде и в клобуке.
«Да какая ж из меня монахиня? — подумала она. — Сама себя то Иоанной д'Арк воображаю, то этой самой Алинорой, да вдруг в монастырь пойду?.. Но разве ж замуж идти не почти то же самое? Все одно уж не видать свободы! Ну почему ж все так заведено, почему?!»
И она вновь принялась молиться, изредка замечая, что вновь приходившие в церковь люди кланяются ей, и отвечая таким же поклоном. Иногда девушке мерещилось во взглядах скрытое осуждение: вот, мол, боярышня, а одна ходит — ни мамушек с собой не взяла, ни, хотя бы для виду, девку сенную не прихватила…
Служба закончилась.
Она вышла из притвора, низко поклонилась образу Богородицы над церковными дверьми… Повернулась — и увидала старуху-нищенку с деревянной плошкой. Нищих на паперти было несколько, но эта старуха выделялась своей улыбкой: она улыбалась как младенец, совершенно беззубым ртом и с ясным, счастливым взором голубых, младенческих глаз.
Катя вынула из висевшего на ее руке бархатного кошелечка медяк, опустила в старухину плошку. Нищенка еще сильнее разулыбалась, осенила Катерину крестным знамением и воскликнула звонким, девическим голосом:
— Поспеши, милая, поспеши! Жених ждет!
Отчего-то эти слова ошеломили Катю. Ее будто захлестнуло волной радости, какого-то непонятного, светлого предчувствия.
— Какой еще жених… — прошептала она. — Андрей-то? Так он меня всегда ждет, чего ради спешить?..
Но при этом она почти бежала вверх по улице, даже подол сарафана подхватила выше, чем то дозволяла пристойность: сафьяновые сапожки стали видны целиком, даже белые полоски голых лодыжек мелькали порой над ними.
Письмо Артура Роквеля
Влетев в палаты смоленского воеводы, девушка снова поступила «не как положено» — пошла не на свою половину, а прямиком в покои дяди. Она знала, что Михайло Борисович может быть этим недоволен, однако, как обычно, только нахмурится и вздохнет.
Поднимаясь по узкой лестнице на второй этаж, Катерина услыхала голоса. Говорили двое — Михаил и еще кто-то. Впрочем, другой голос она тотчас узнала. То был старший сокольничий воеводы и по совместительству губной староста Смоленска — Лаврентий Логачев. Он пользовался прочным доверием Шеина, был вхож к нему во всякое время. Многие в Смоленске дивились: отчего строгий воевода оделяет таким доверием этого невзрачного, неречистого человека, не то простодушного, не то, наоборот, хитрого… Впрочем, Катерине Лаврушка нравился. Не внешностью, конечно: был Логачев лыс как коленка, а на глазах почти всегда носил круглые стеклышки. Но лишнего не скажет, вопросов глупых не задает, не подобострастен, как иные, и не нагл, как некоторые. При этом каким-то невероятным образом он умудрялся знать все и обо всех, как в самом Смоленске, так и по округе. И все, что он узнавал, неизменно доходило до воеводы.
Замедлив шаг, девушка невольно (а может, и нарочно) подслушала их разговор.
— Не скажи! Хуже, чем кость в горле Ключ-Город для Сигизмунда, хуже. Точно ли по Витебской дороге идет? — спрашивал Шеин, видимо, шагая по горнице взад-вперед — его голос звучал то громче, то тише. — Все войско по одной дороге?
— Вся рать королевская, — ответил Логачев. — Не сомневайся, Михайло Борисович, не сомневайся! Мои соколы далеко летают и все видят.
Михаил весело фыркнул:
— Хорошие у тебя соколы, Лаврушка, говорящие. Ну и что они еще рассказали?
— Рассказали, что первым к Смоленску прибудет канцлер литовский Лев Сапега. А сам король с гетманом Жолкевским на день отстают… Но здесь все будут. Воинских людишек у них двенадцать или тринадцать тысяч. Еще казаки на подходе, тысчонок десять. Эти не Бог весть какие бойцы — строя не знают, никого не слушаются, но для осады сгодятся.
— Значит, и ты думаешь, что осады не миновать? — быстро спросил Михаил.
— Приступом-то им нас не взять, Михайло Борисович!
— А знает Сигизмунд, что из четырех стрелецких приказов в крепости один остался?
— Уверен, что знает.
— Да ты никак?..
— Что ты, воевода, побойся Бога! Что ж, я переметчик что ль? О таких вещах по всякому становится известно.
— Думаешь, клюнет Сигизмунд?
— Должен!
— Ах, риск велик… Пока ж наших будет один на десять, если их казаков и наших обученных посадских не считать… Городовых дворян почти пять сот, да приказ стрелецкий четыре ста. Пушкари, затинщики, посадская стража…
— До зимы, как ты говорил, продержимся, Михайло Борисович. Это запросто.
— Кабы боле не пришлось, Лаврентий… Людей мало. До тебя у меня Дедюшин был — я ему приказал
