той деревни, где мой батюшка живет. И именно с таким знаком на корме: равноконечный красный крест, да на белом щите… и концы именно вот так расходятся, что он становится восьмиконечным.
Он ожидал, что Артур удивится, однако то, что произошло с купцом, даже слегка напугало Колдырева. Мистер Роквель привстал, потом снова плюхнулся на табурет, снова встал и вновь рухнул с такой силой, что будь табурет не добротной фламандской работы, то наверняка бы под тощим задом англичанина развалился. Лицо его при этом побелело, потом вдруг стало пунцовым, рот приоткрылся, словно Артур стал задыхаться.
— Как… Как на Днепре? — потрясенно выдохнул мистер Роквель. — Как такой корабль мог пройти по Днепру?! Я изучал карты — это невозможно! Там пороги, там мели, там… там… Россия!
— Э, сэр, ничего-то вы о нас не знаете! — махнул рукой Колдырев. Даже неудобно ему стало: вроде и образованный человек этот англичанин, а все считает русских чуть не дикими… — Сразу бы меня расспросили. Да наши мужики какой хотите струг, сколь угодно груженый, через всякие пороги протаскивают. Если сильно нужно, конечно… А то ставят дорогу деревянную — и волоком по суше между реками, не одну и не две версты. Про этот ваш галеон я ничего толком не знаю, он Бог знает, сколько лет торчит. Уж давно не на воде, а на берегу, в песок весь ушел и деревцами зарос, почти что сгнил — даже борта просели. Мальчишкой я Днепр переплывал и полазал там немало.
Артур одним махом опрокинул в себя половину кружки. Со стуком отставил ее в сторонку и утер губы. Все же он удивительно быстро умел приходить в себя. Вот уже вновь разулыбался, переведя дыхание, и спросил:
— А в народе-то у вас что говорят об этом необычном корабле? Как он мог оказаться на окраине Московии, когда приплыл, для чего?
— Тут ничего вам не скажу, — искренне покачал головой Колдырев. — Сказок рассказывают много, но так ведь на то они сказки. Говорят, что, мол, его нечистая сила затащила, или ураган когда-то занес. Ну так кто ж в это поверит?.. Правда, один старик, он уже умер, вспоминал как-то, что будто бы смоленский князь плыл зачем-то по морю Черному, к туркам али грекам, может, наведывался… И встретил этот самый кораблик. А на нем никого не было, точно и вправду нечистая сила всех с корабля забрала, не испугавшись, видать, креста хоть и красного, но христианского. Ну, мореходы баграми кораблик подцепили. Он был хоть и дивной для нас конструкции, но размеру небольшого…
— Да-да, — торопливо вставил Роквель. — Это так называемый малый галеон…
— Канатами с ладьей связали да и протащили потом вверх по Днепру. Такую диковину грех было не показать своим… Не знаю, так ли: уж больно много, значит, с ним повозиться пришлось.
— Друг мой, — чуть осоловевший (не то от крепкого фламандского пива, не то от таких известий) Артур старался говорить подчеркнуто небрежно. — А вы не видели, что написано у него на корме, под символом? Как сей корабль назывался?
Григорий присвистнул.
— Да как же могла за столько лет надпись-то уцелеть? Даже крест тот почти стерся. Но несколько букв сохранились. Я, уже когда выучился читать латинский шрифт, специально смотрел. Ну, в начале слово «Santa» было, остались «s», «t» и «а». Легко угадать — это слово тут на каждом втором корабле. А дальше… Начиналось второе слово на «А». И все… А в чем дело-то, из-за чего столько треволнений, сэр Артур?
Григорий тоже теперь произносил слова с подчеркнутой небрежностью — но не потому, что что-то скрывал, а просто в тон Роквелю. Работа переводчика приучила его всегда подлаживаться под собеседника. Работа такая.
Мистер Роквель опять взял свою кружку и уткнул в нее нос — наверное, не хотел, чтобы Григорий видел его лицо. Потом приглушенно прошептал:
— Мой дорогой друг… знали бы вы, новость какой важности вы мне только что сообщили!.. К сожалению, это не моя тайна, я не имею права рассказать вам… Смоленск, кто бы мог подумать… Такое имя — Франциск Бэйкон — вам что-нибудь говорит?
Григорий покачал головой. И почему-то вспомнил давний разговор с отцом, его недомолвки насчет того, что не только огромные запасы пороха хранятся в крепости Ключ-Города… Вспомнил — и вдруг каким- то верхним чутьем ощутил: Смоленск скрывает в себе тайну… И уж не ту ли самую, что «чуял» думный дьяк Посольского приказа?.. Но Артур вновь надел на лицо всегдашнюю улыбку, став внешне совершенно беззаботным, и к этой теме более в тот вечер не возвращался. Как, к разочарованию Колдырева, и к теме путешествия в Венецию.
С тех пор, как он рассказал мистеру Роквелю о днепровском корабле, поведение англичанина резко изменилось. Следующий день он вообще не выходил из своей комнаты, бесконечно писал письма и просил Григория отправлять их в разные города, а на осторожные вопросы по поводу поездки в Венецию лишь нетерпеливо отмахивался. Григория так и подмывало заглянуть в эти письма, но он не решался: дьяк в Москве подобных указаний ему не давал.
А потом мистер Роквель и вовсе заявил, что планы его неожиданно поменялись и он должен срочно вернуться в Англию по безотлагательному делу. Григорий Колдырев может со спокойной душой ехать в Москву, их совместное путешествие окончено.
— Буду вам благодарен, — добавил Роквель между делом, — если, возвратясь в Москву, вы отыщете там одного моего давнего приятеля. Он живет в небольшой слободке, рядом с городом, там в основном иностранцы селятся, кто зачем-либо приезжает в Московию.
— Кукуй.
— Да-да… Я хочу написать ему письмо, и если вы это письмо передадите, буду вам безмерно благодарен. Безмерно.
— Передам, чего ж в том сложного, — пожал плечами Григорий.
Отъезд он назначил на следующее утро. А остаток дня провел на канале, пройдя вдоль него почти до моря: в этой плоской местности его синева угадывалась издалека. Некогда оживленная дорога к морю была совершенно пустынна. Между камнями, по которым некогда весело звякали подковы, вовсю росла трава, а кое-где поднимались и вполне оформившиеся деревца. Здесь, в сердце Европы, за несколько часов он не встретил ни одного человека.
Возвращался он тоже вдоль канала, заросшего тростниками и камышом, с редкими просветами чистой воды. Вот откуда бесконечные жирные караси, которыми все потчует их трактирщик…
Уже в самом Брюгге, проходя в сумерках мимо красивых каменных домов с забитыми досками окнами, мимо пустых дверных проемов, из которых тянуло могильной сыростью, Григорий Колдырев вдруг понял, как же его тянет назад, в вечно оживленную, шумную Москву. То, о чем он запрещал себе думать все эти месяцы, то, что постоянно забивалось новыми впечатлениями, прорвалось и закрутило его, как водоворотом.
Домой! Домой!
Почему-то совсем не к месту вспомнилось ему, как воскресным днем в Париже его увлекла с собой возбужденная толпа. Он и не пытался разобраться, куда спешат все эти радостно взволнованные, приодевшиеся по случаю праздника люди — мужчины, женщины, дети, — просто, поддавшись общему порыву, последовал с ними. И оказался на Гревской площади, посреди которой стоял помост, а на нем — несколько добротных виселиц. Детей и женщин обычно несговорчивые парижане охотно пропускали поближе к ней, в первые ряды.
На помост вывели молодого человека, судя по платью, аристократа. «Убийца Растиньяк!» — выдохнула площадь. И замерла в ожидании. Григорий смутился и начал потихоньку выбираться из толпы. Но когда площадь возмущенно загудела, обернулся. Несчастный болтался в петле, которая, видно, не затянулась до конца. Его лицо было передернуто судорогами и покрыто багровыми пятнами, глаза почти вывалились из орбит. Руки были стянуты за спиной, но он отчаянно дергал ногами. Из коротких штанин, чуть прикрывавших колени, по ногам стекала зловонная смесь мочи и жидкого кала. Григория стошнило. В этот момент палач уцепился за перекладину и надавил ногами на связанные руки осужденного, прервав его конвульсии.
— Мерзавец, — заметил побледневшему Григорию прилично одетый горожанин. — Ускорил смерть,
