смеси, состав которой, вроде, должен был бы храниться как главнейшая государственная тайна, было еще одним поводом заподозрить врага рода человеческого в причастности к изобретению пороха… Во всяком случае, человеку той поры это простое объяснение казалось вполне рациональным.
Так или иначе, с порохом и пушками мир стал иным, чем был без них, и не замечать этого было бы глупо. И Смоленская крепость превратилась в огромное предприятие по производству и хранению пороха. Густые леса вокруг давали неограниченное количество дешевого древесного угля. В густонаселенном крае в достатке было и навоза — он требовался для селитряниц за стенами крепости (в подробности производства калиевой селитры позволим себе не вдаваться). В Днепре для производственных нужд воды тоже в недостатке не было. И только серу в Смоленск приходилось завозить.
Подземелья крепости сразу создавались как хранилище пороха — вещества, которое легко впитывает влагу прямо из воздуха и имеет свойство от долгого лежания обращаться в камень. В подземных ходах бочки с порохом стояли так, чтобы их было удобно время от времени переворачивать, а сами подземелья Соборной горки с ее водоносными пластами были выложены из кирпича и тщательно выбелены изнутри известью, чтобы сразу заметить проникновение влаги. Световые каюты — застекленные шкафы с лампадками — позволили бы сразу заметить малейшую протечку. Но предосторожность с побелкой была излишней: подземные коридоры отстраивались на славу и всегда оставались сухими. Стены красного кирпича, которые безуспешно штурмовала армия Сигизмунда, были лишь видимой частью великолепного сооружения под названием Смоленская крепость.
В сущности, вся она была огромной пороховой бочкой, которую старательно набивали десять лет.
К пороховым погребам был проложен глубокий подземный ход, в который допускали только лично знакомых стражникам людей — чаще всего за порохом приезжали на подводах пушкарские мужики. Каждый раз стражники спускались в подземелья с ними вместе, и тогда массивные, обитые железом двери сразу же запирали изнутри. Во всякое другое время дверь была заперта снаружи. Ночами возле каждой двери дежурили двое или трое стражников, днем теперь оставался один.
В тот день, когда воевода отдал приказ снабдить пушкарей и петардщиков большим пороховым запасом, дверь отворяли несколько раз.
В полдень стража сменилась, и площадь возле Соборной горки опустела. В соборе завершилась служба, люди разошлись. Мороз крепчал, и стражник, прохаживаясь мимо двери взад-вперед, кутался в бараний тулуп и притопывая, ударял одним валенком о другой.
— Привет, братец!
— Здрав буде! — отозвался стражник.
Он хорошо знал подошедшего к нему человека и даже не подумал взяться за прислоненный к стене бердыш: была охота — руки морозить!
— Порох еще возят или сегодня уж нет?
— Да сколько ж его можно возить-то! Набрали, сколь надобно, да и заперли. Вишь — снаружи заперто.
— Вижу, что заперто, а снаружи, либо изнутри, почем же мне знать? Ну, бывай здрав!
Стражник отвернулся, намереваясь возобновить свое хождение туда-сюда… Но вдруг споткнулся, оступился и, нелепо скособочившись, хватаясь обеими руками за стену, сполз вдоль нее. Кровь из разможженной головы долго не стекала на землю, застревая в завитках овечьего ворота. Когда же тонкие струйки падали на снег, то почти сразу превращались в розовые стеклянные лужицы — замерзали.
Убийца, между тем, аккуратно стащил рукавицу, подул на руку, огляделся. Потом осторожно, опасаясь измазаться кровью, вытащил из-под тулупа стражника ключ на длинной веревке. Не сразу сумел вставить в скважину — она заиндевела.
В это время к двери подошел, приплясывая и зябко кутаясь в грязные лохмотья дурачок Ерошка, тот самый, что бежал из сожженной поляками деревни и прибился к беженцам. Несмотря на тяготы этой зимы, он казался даже бодрее многих бедствующих смолян. Его жалели, подкармливали, а он за это развлекал осадных людей песенками, дурачился и, когда у него случались просветления, помогал рыть могилы. Правда, где жил убогий, никто не знал.
— Вот, — убийца не без труда открыл тяжелую створку. — Иди, Ерофей. Свечку возьми, только, гляди, огонек раньше времени не зажигай. Как дойдешь до такой же двери, ты ее открой, там не заперто. И тогда огонечек зажги. Понял?
— Угу! — приплясывая, отозвался дурачок.
Потом указал пальцем на тело стражника:
— Ы-ы-ы!
— Да, — сокрушенно произнес убийца. — Вишь ты: замерз! Вот разожжешь огонь, может, он и отогреется. И тебе тепло будет… увидишь, как тепло.
— Ы-ы-ыгы! — развеселился дурак. — Ерошка зажгет! Ща зажгет!
За дни осады он окончательно тронулся умом…
Продолжая плясать, юродивый двинулся в проход, освещая себе путь свечкой.
В это самое время с Соборной горки спустились двое, нарочно задержавшиеся в храме после окончания службы. Сюда, на эту сторону холма, они спустились нарочно — в такое время, да еще зимой, здесь наверняка никого не было. Завернуть за угол, и уж от двери порохового погреба их тоже не увидят. И можно целоваться, покуда губы не замерзнут.
Это были Григорий с Катериной. Теперь, после обручения, они уже ни от кого не скрывали, что любят друг друга. Влюбленные, весело переговариваясь, искали по пути домой укромное местечко.
— Ой, что это?! — ахнула Катя, первой заметив труп стражника.
— Дверь! — крикнул Григорий. — Дверь не заперта!
Должно быть, они спугнули убийцу — не то он успел бы затолкать внутрь прохода тело убитого и запереть створку. Просто отсутствие стражи не всякого насторожит, да если и насторожит, то покуда позовут Ивана Довотчикова с его запасными ключами, — покуда откроют… Да нет, не успеют открыть — Ерошка сделает свое дело!
Григорий, знаком велев Катерине оставаться снаружи, кинулся в темный проход. И сразу же услыхал внутри возбужденные голоса.
— Держи его! Держи дурака! Стой! Ты как сюда попал, убогий?
Колдырев не удивился. В отличие от многих, он знал, что внизу, в проходе, с недавних пор тоже на страже двое стрельцов. Воевода отдал этот приказ, прежде всего опасаясь подкопов, которые могли привести врагов в пороховые погреба.
Прошло несколько минут, и стрельцы с помощью Григория выволокли из подземного хода упиравшегося, орущего во всю глотку Ерошку.
— Ы-ы-ы! Ерошка огонек зажечь должен! — вопил дурак, вырываясь.
На шум прибежали еще с десяток осадных, явился Довотчиков, видно, почуявший неладное, и вот уж совсем невесть откуда возник Лаврентий Логачев.
— Кто стражника убил? — Довотчиков почему-то обратился к Григорию, возможно уже считая его чуть ли не вторым человеком в крепости после воеводы.
— Не видел, — ответил Григорий. — Но явно не убогий.
— Но что он делал в подземелье?
— Он…
Колдырев начал и осекся. Ничего не говоря, не объясняя, он шагнул к Ерошке, забрал все еще горящую свечу и накрыл рукавицей ее огонек.
— Смотрите!
И только теперь все увидели то, что до поры скрывали лохмотья тулупа на тощем теле дурака. На его веревочном поясе болтался круглый мешочек с приделанным к нему коротким смоленым фитилем.
Григорий сорвал мешочек, раскрыл, и на его подставленную ладонь потекла струйка черных зернышек. Порох!
— Вот поднес бы он свечку, зажег бы свой огонечек, и взлетела бы в небеса вся Соборная горка!
— Кто?! — взревел Довотчиков, хватая Ерошку за плечи и встряхивая. — Кто тебе дал это?! Кто велел идти в погреб?
