— Замолчи, злыдень… Не то…
Голоса стали еще глуше, расслышать теперь можно было лишь отдельные ругательства, но связать их вместе больше не удавалось.
Снова Саньке показалось, будто он знает один из голосов, на этот раз память указала на другого человека, но и это предположение показалось совершенно бредовым. Вот если б увидеть их… Ну, хотя бы на мгновение, хотя бы и в темноте. После многодневного ползания по темным подземным переходам зрение у Саньки обострилось. Он видел в темноте, конечно не как кошка, но уж точно лучше, чем обычные люди.
И тут ему подумалось: а почему бы не взобраться на стог, как он любил делать когда был маленьким? Сверху-то он всяко разглядит загадочных собеседников. Ну, а коли нет — то хоть слышно их будет лучше.
Санька бесшумно стал карабкаться по душистой, рассыпающейся под руками стене. Стог был очень высок. Вот уже и его верхушка. Она была покрыта парусиной, как и сама груда сена обтянутой веревками, чтоб не разметало ветром.
Мальчик лег на живот и стал подбираться к другому краю. Парусина была мокрой и скользкой — с вечера ее покрыла роса.
Еще немного. Голоса внизу стали яснее, и до Саньки донеслось:
— Креста на тебе нет! Бога не боишься.
— Крест есть. А при чем тут Бог?
— А Бог — Он при всем. Как решишь, что ты всех умнее, и что умнее Его, тут вот Он тебе и покажет, кто есть кто. Так сколько хочешь за письмо-то?
Санька вытянул шею и еще больше подтянулся к краю стога, еще чуть-чуть, и он разглядит фигуры говоривших. Руками и грудью он вновь лег не на парусину, а на колючее, ароматное сено. И оно вдруг поползло под ним, рассыпаясь, разваливаясь. С глухим шорохом ворох сухой травы полетел вниз, вместе с забарахтавшимся в нем мальчишкой.
— Да я те счас! Гниденыш! — взревел кто-то над самым ухом. Санька успел дернуться в сторону, поэтому нечто длинное, тускло блеснувшее во тьме, свистнуло мимо его головы. Неожиданность падения, темнота и охапка сена спасли его — таинственный шептун промахнулся. Мальчишка выскользнул из-под чьей-то руки, смахнул с себя сено, вскочил на ноги.
— Эй, что там у вас? — тут же раздался голос караульного. — Кто разматюгался?!
Санька метнулся к спасительной стене, споткнулся… А дальше он ничего не помнил.
— Экий ты везучий. Говоришь, оступился?
— Да, спотынулся.
— А ведь он кистенем тебя достал! Знаешь, в рукаве носят — рукой взмахнул, и голова всмятку. Но ты, значит, падал, и удар пришелся по касательной… Да и сам ты легкий. Свезло тебе. Странно даже как с такого удара — и голова не треснула. Счастливец ты, Санька.
Перебинтованная голова мальчика лежала на коленях у Григория.
— Этих не поймали?
— Если бы…
На стену поднялся Шеин. Знаком приказал стрельцам удалиться и выслушал сбивчивый рассказ подростка о ночном разговоре. Потом спросил Колдырева:
— Помнишь, Гриша, про гонца, коего убили возле самой стены прошлой осенью?
— Помню, — кивнул Колдырев. — У него еще письмо какое-то для Логачева было, да украли вроде его.
— Так, не иначе, об том гонце и об том письме речь и велась! — воскликнул Санька.
— Все равно что-то не сходится, — нахмурился Григорий. — Говоришь, один другого письмом стращал?
— Тем самым, что будто бы у гонца убитого было!
— И он сказал, что взял грамоту у убитого гонца? Повтори точно.
— Да я ж повторил! Так он и сказал: «Письмо, что я у твоего убитого гонца отобрал».
В полумраке, скупо разбавленном одним-единственным, укрепленным с этой стороны стены факелом, стало видно, как помрачнело и без того темное, темней тучи, лицо Колдырева.
— Все равно не понятно. Во-первых, гонец был не из города, а в город, правильно? Так Лаврентий вроде говорил? А этот, под стогом, — говорил — что его рукой письмо писано? Ничего не пойму…
— Может, они прежде были заодно, да что-то меж собой не поделили?
— Так они ж еще про клад говорили, что будто бы в крепости утаен! — глаза у Саньки против воли загорелись. — Может, за него и собачатся? Ведь второй же сказал: убьешь меня, чтоб добро не делить.
— Эх, жаль, малец, что тебя понесло на тот стог залезть, — вздохнул Шеин. — Послушал бы тихо дальше, а как они отошли бы, тогда, может, и разглядел бы их. Вон, луна какая…
— Да уж, сглупил я… — потупился Санька и от досады даже прикусил губу. Случись такое год назад, он бы, возможно, не удержал слез — так стыдно было перед товарищами. Ведь, может статься, от него нынче зависело разоблачение крысы-переметчика. А глупая его торопливость все испортила…
— Ладно! — Григорий, видя Санькино отчаяние, потрепал его по плечу. — Что случилось, то случилось. Хорошо, часовой шум поднял, не то хуже могло быть: прирезали б они тебя и все тут… Али кистенем на пол вершка повыше взяли. Михайло Борисович, — после небольшого молчания проговорил Григорий. — Они же речь вели, будто у тебя есть план какой-то, чтоб тот клад сыскать. О чем это они, не ведаешь?
Шеин подумал, решился и достал из поясной кожаной сумки черный пенал, а уже из него — аккуратно свернутый кусок пергамена, развернул.
— Вот. Помнишь, Григорий, я просил тебя несколько фраз с латинского перевести? Фразы те — здесь.
И воевода рассказал, откуда у него этот план подземелий… точнее — часть плана.
— Не знаю уж, будет ли сейчас Смоленску польза от этого клада, — добавил он потом, — но, возможно, с ним связано все у нас здесь, в городе, происходящее. Вся эта череда измен и подлостей. Вот теперь думаю: а что, если предатель помогает полякам не ради измены, а со своим интересом — ради припрятанного где-то в подвалах сокровища?
Фриц, до той поры молчавший, пробормотал по-немецки, как делал всегда в минуты волнения:
— Допустим, есть такой клад, из-за которого стоит столько месяцев рисковать. Многие люди способны ради золота и душу дьяволу продать… Сказывали, у нас в Германии жил один профессор, доктор Фост…
— Но что нам-то с того, что клад есть? — перебив, поморщился воевода. — По этому кусочку его не найдешь — тут вся карта требуется… А если и найдем, то что, Сигизмунду на тарелочке расписной принесем? Дескать, вот тебе откуп, великий король, только уйди от Смоленска?.. Теперь-то уж он будет стоять до конца. Иначе смеяться над ним станут. — Он помолчал, потом вдруг почти крикнул: — Клады, золото, сокровища! Ерунда! Откуда в Смоленске златые горы, да еще и такие, чтоб никто про то не знал?! Не мое это дело, клады искать. И слышать больше ничего про то не желаю!
Шеин махнул рукой в сторону реки, по которой протянулась серебряная дорожка:
— Вон мое дело.
За Днепром было неспокойно: мелькали огни, слышались голоса, конское ржание, костров полыхало раза в три больше, чем обычно.
— Опять ляхи пойдут? — прошептал Санька.
— Обьязательно, — кивнул Майер. — Обьязательно будут пойти. Но не в этот ночь.
— Почему?
— Потому, если ти есть король Сигизмунд, ти будет жечь много костер, громко кричат, делай шум, штобы в крепость знали про тфой план?
Мальчик серьезно поглядел на Фрица и покачал головой.
— Не! Если я король Сигизмунд, я не буду шуметь, громко кричать и жечь костры. И ржать не буду. Но
