что ж, выходит, они нас нарочно обманывают?
— Йа! То ест, да.
— Фриц имеет в виду, что поляки хотят, чтобы мы их ждали, ждали, ждали, — объяснил Колдырев. — А приступа все нет и нет. И если шуметь они будут каждую ночь, то мы не сможем угадать, когда они ударят.
— Через три-четыре дней будут пойти, — уверенно заявил Фриц.
На стену поднялись трое бойцов, вернувшихся с вылазки, — от Порецкого донесли, будто к одному из лагерей поляков подкатил накануне большой и тяжелый обоз. Это могла быть долгожданная для Сигизмунда стенобитная пушка, которую ему все обещали из Риги. Шеин, когда его об той пушке предупредили, усомнился: недавно прошедшие дожди сильно испортили дороги: как же переть такую махину? Однако все же велел разведать, что за обоз, и отправил разведчиков — и вот теперь они вернулись.
— Ну что? — нетерпеливо спросил он у запыхавшихся парней. — Слухи насчет кулеврины оказались сильно преувеличены? Или на самом деле Сигизмунду привезли мешки золота, чтобы расплачиваться с проклинающей его армией?
— Почти что так, — кивнул один. — В обозе полно новых доспехов, пик, пищалей — того, что потеряли ляхи за прошлые штурмы.
— А калибрины пока нет, — добавил другой.
— Я понял. Ну, спасибо за службу!
Разведчики спустились первыми, а Санька остановил последовавшего за ними воеводу:
— Но бои все равно будут, и очень скоро, — громким шепотом произнес он. — Смотрите!
И указал на ближайший зубец крепостной стены. Шеин, Григорий и Фриц обернулись и увидели белого сокола — он сидел на самом верху зубца, раскинув крылья и глядя в сторону польских лагерей.
— Не может быть… — выдохнул Григорий. — И впрямь сокол… Тот самый! А я не верил…
— Который «тот самый»? — поднял брови Фриц.
— Ну… — замялся Колдырев. — Легенда такая есть. Будто бы еще в стародавние времена, когда на Руси татарин хозяйничал и жизни от него не было… будто бы тогда объявился воин русский, который один, без рати, на врагов нападал, защищал всех, кого супостаты обижали, из полона вызволял. Плащ он носил будто бы белый, а на шлеме у него соколиные перья были.
— Ну, брат, не скажи! — не удержался Шеин. — Когда же это на шишаках[96] перья носили? На Руси такого отродясь не было.
— Да я-то знаю, что не было… Придумал народ, на иноземцев насмотревшись. Они-то носят. Вот и описали такого богатыря сказочного, что он — свой, русский, но шеломом ото всех отличается.
— Хотя, с другой стороны… — раздумчиво произнес Шеин, глядя на белого сокола. Сокол потоптался на месте, сложил крылья и снова подрасправил, не отрывая взгляда от польского лагеря и словно прикрывая крепость. Улетать он явно не торопился. — Как-то сказывали, что на княжеских шлемах иногда перья крепили, даже крылья целые, чтоб князя можно было своим в бою издали увидеть и отличить… И что же тот воин?
— Рассказывают, что погиб он в жестокой сече. И когда пришли люди, чтоб хоронить его, то увидали: сидит на рукавице у покойника сокол. И перья у него такие светлые, что издали белыми кажутся. А ближе подступили, так птица взлетела, закружилась над полем, где та сеча была, а откуда-то будто бы голос прозвучал: «Как увидите меня, знайте: беда снова грозит вам! Но знайте и то: как был вам защитник, так и буду!» Вот, говорят, с тех пор перед всякими нашествиями и объявляется белый сокол… Да, надо думать, придумывают.
— Кто знает, — тихо проговорил воевода, — кто знает… Отец мой еще изучал всякие предания, истории старинные. И бывало, говорил, что в них больше тайного смысла, чем явного: как бы не образы, не просто фантазии в них сокрыты, но символы, что ли. Господь, несомненно, являет нам Свои чудеса… вот только всегда ли мы понимаем их, как нужно?
Воины Святого Сергия
(1610. Август)
Третьего дни вновь пришла к нам из Москвы весть горькая, но на сей раз, увы, давно ожидаемая. Июля семнадцатого одна тысяча шестьсот десятого года от Рождества Христова завершилось царствование государя Василия Ивановича Четвертого. Изменники свергли царя с престола и вынудили к пострижению монашескому. Сами ж те бояре готовятся с польским гетманом Жолкевским договор подписать, дабы призвать на престол московский польского королевича Владислава, сына Сигизмундова. Обещают лукавые ляхи, что избавят русский народ от великой Смуты, бояре и радуются в черных своих сердцах, про то не помышляя, что само Царство погубить тщатся.
Ежели и примет польский цесаревич веру нашу, о чем я в моем сердце большое сомнение ношу, то разве ж потерпит Сигизмунд, чтоб Русь свободной осталась? Не сыну и детям его он Русь отдать хочет, но себе забрать, и с Речью Посполитой воедину слить, чтоб и не было на Руси Царства православного, а была одна власть польская.
Как прознали в Смоленске про свержение государево, так и вновь промеж смолян своя смута пошла, вновь возроптал народ — что раз на Москве будет Владислав, и присягу, государю данную, более не соблюдать возможно, то надобно ли долее держать оборону крепости? Есть такие, кто открыто стали говорить, мол, пора с Сигизмундом мир заключить да и открыть ему город.
Но ни воевода, ни стрельцы, ни служилые дворяне того не хотят. Почто без малого год стоим? Почто столько душ в Царство Небесное отправилось? Могил ныне в городе больше, чем на окрестных погостах. Велику нужду терпят все, ради одного лишь: чтоб не попустить врагов и супостатов на землю нашу, не покориться и не сдаться на милость их! Лучше смерть принять славную, чем жить в довольстве, душу бесчестием запятнав.
А что нет более на Руси государя и может главная беда случиться: воссядет на престол русский сын вражий, врагу наши уделы отдать готовый, так тем паче надобно биться, хотя б уже и не за присягу царю, но за Веру Православную и за Отечество наше, Господом хранимое!
Архиепископ Сергий, обмакнув перо в чернильницу, на минуту оторвался от своих записей, вслушавшись в царившую за окошком кельи тишину, и продолжил писать:
Молюсь ежедневно и ежечасно об укреплении духа нашего, а сам, грешный, помышляю: а можно ли такой дух велик еще крепче сделать?
Долгие годы жил я в сомнении, в чем ныне и каюсь. Думалось мне, будто все величие и слава наши, русские, в прошлом остались. Были у нас чудо-богатыри Святого благоверного князя Александра, был князь Дмитрий Донской, что гордость татарскую усмирил и врагу его место указал. Были иноки-воины Пересвет да Ослябя, смерти не убоявшиеся и силу Веры Православной явившие. Думал я, грешник великий, что ныне нет уж на Руси таких воинов и таких молитвенников, нет и духа того, что тогда над вражьими полчищами победу даровал. Думал, научились мы жить в удобстве да благополучии, злато полюбили более спасения души, развратились умными книгами, кои учат человека, будто он на земле сам себе хозяин и царь, а не Господь наш на небесех един сый свят и един над всем Владыка. Думал, своя утроба милее ныне русскому человеку, чем Отечество. Клял век нынешний и горевал, что не во прежние времена героические призвал меня Бог на служение Ему.
Прости меня, Боже! Вижу, что ошибался я, неразумный! Вижу, что, как и прежде, едва приходит на землю русскую великая беда, и пробуждается сила наша и Вера неоскудевающая. И сколь бы ни лукавил враг рода человеческого, сколь бы ни искушал нас сомнением, но в нужный день встает богатырь русский во весь рост, даже коли прежде немощен на печи лежал. Встает, и страх вновь овладевает врагами нашими!
Град Смоленск сам ныне, будто инок Пересвет,[97] промеж двух
