— Неужели вы, человек, которого я едва знаю, — вы хотите отстранить меня от участия в совещании семейства Солано, моих самых старинных и уважаемых друзей?
Старый Энрико, заметив, что Леонсия рассердилась на Фрэнсиса, успел предупредить ее взглядом и затем вежливым жестом остановил Торреса.
— Никто и никогда не отстранит вас от совещания семейства Солано, сеньор Торрес, — сказал он. — Вы действительно старинный друг нашего дома. Мы с вашим покойным отцом были товарищами, можно сказать, почти братьями. Но это не мешает, — простите старика, если он выскажет вам всю правду, — это нисколько не мешает сеньору Фрэнсису вполне справедливо утверждать, что ваш план разгрома тюрьмы совершенно безнадежен. Это чистейшее безумие. Вы знаете, какой толщины там стены? Они могут целый месяц выдерживать осаду. А все же, признаюсь, и меня соблазнил было ваш проект, когда вы его изложили. Это мне напоминает один случай из времен моей молодости. Мы тогда воевали с индейцами в Кордильерах… Впрочем, давайте сядем все поудобнее, и я вам расскажу эту историю.
Но Торрес, по его словам, был слишком занят разными делами; он сказал, что ему некогда. Обида его прошла, и испанец любезно простился со всеми присутствующими, причем даже извинился перед Фрэнсисом. Ему подали лошадь. Он вскочил в свое отделанное серебром седло, взял в руки украшенные серебром поводья и умчался по направлению к Сан-Антонио. У него там было одно важное дело: он постоянно обменивался телеграммами с Риганом. По протекции ему разрешили пользоваться телеграфной станцией в Сан-Антонио и оттуда передавать телеграммы в Вэра-Круц. Союз с Риганом оказался не только выгодным, но и способствовал осуществлению личных намерений Торреса относительно Леонсии и обоих Морганов.
— Что вы имеете против сеньора Торреса? Почему отвергли предложенный им план и рассердили его? — спросила Фрэнсиса после отъезда испанца Леонсия.
— Ровно ничего, — был ответ. — Попросту мы в нем не нуждаемся, и он мне не особенно приятен. Он дурак и потому может испортить любое дело. Вспомните, как его легко сбили с толку на суде, когда стали расспрашивать о шраме. А может быть, ему и доверять-то не следует. Впрочем, не знаю. Во всяком случае, зачем нам доверяться ему, когда мы и без него обойдемся? Что касается его проекта, то он безусловно выполним. Мы так и сделаем — организуем нападение на тюрьму и освободим Генри, если вы все согласны на такое рискованное предприятие. Но нам нет никакой надобности полагаться на оборванцев и проходимцев с пристани. Если мы считаем, что не сумеем сделать это вшестером, то лучше не браться за дело.
— Да ведь у тюрьмы всегда караулит по меньшей мере десяток часовых, — возразил Рикардо, младший брат Леонсии, молодой человек лет восемнадцати.
Леонсия, которая снова воодушевилась, кинула ему сердитый взгляд, но Фрэнсис поддержал юношу:
— Правильно сказано, — согласился он. — Но мы уберем часовых.
— А стены толщиной в пять футов? — спросил Мартинец Солано, близнец Альварадо.
— Мы пройдем сквозь них, — ответил Фрэнсис.
— Но каким образом?! — воскликнула Леонсия.
— А это я вам сейчас объясню. У вас много верховых лошадей, сеньор Солано? Отлично! А вы, Алессандро, не будете ли так добры достать для меня несколько динамитных патронов? Они всегда имеются на плантациях. Отлично! Прекрасно! Как нельзя лучше! Вы, Леонсия, как хозяйка дома, должны знать, имеется ли у вас в кладовой запас виски «Три звездочки»?
— Ага, заговор начинает созревать! — рассмеялся Фрэнсис, получив утвердительный ответ Леонсии. — У нас уже есть все данные для романа во вкусе Райдера Хаггарда или Рекса Бича. Теперь слушайте. Впрочем, погодите. Я хочу поговорить с вами, Леонсия, по поводу любительского спектакля…
Глава V
В тот же день, часа в три пополудни, Генри сидел у окна своей камеры и глядел сквозь решетку на улицу. Он ждал, когда же, наконец, повеет ветерок с моря и освежит тяжелую, душную атмосферу. Улица была пыльная и грязная — грязная потому, что город со времен своего основания — несколько сот лет тому назад — не знал иных ассенизаторов, кроме бродячих собак и хищных птиц, которые постоянно рылись в кучах мусора и отбросов. Низенькие, выбеленные известью домики, построенные из камня или из обожженной глины, превращали эту улицу в настоящее пекло.
Вся эта белизна — белые дома, белая пыль — так сверкала, что от нее становилось больно глазам. Генри уже собирался отойти от окна, как вдруг заметил, что оборванцы, которые лежали и дремали у порога дома напротив, неожиданно очнулись и стали с интересом смотреть куда-то в конец улицы. Генри ничего не мог видеть, он только услышал, как задребезжал какой-то экипаж, очень быстро мчавшийся к тюрьме. Вскоре показалась двуколка, запряженная одной лошадью. Лошадь эта, очевидно, закусила удила и понесла. Седовласый и седобородый старик, сидевший в повозке, тщетно старался остановить обезумевшее животное.
Генри улыбнулся. Его удивляло, что эта наполовину развалившаяся двуколка еще не разлетелась вдребезги, когда ее подкидывало на глубоких колеях и выбоинах. Все колеса уже разболтались и могли в любую секунду отлететь. Ветхая упряжь тоже держалась каким-то чудом. Поравнявшись с окном, у которого стоял Генри, старик сделал еще одну отчаянную попытку остановить лошадь. Он встал на ноги и изо всех сил натянул вожжи. Одна из них — левая, видимо, была гнилой и лопнула. Старик упал назад, продолжая дергать за правую вожжу. Лошадь резко свернула направо. Что-то случилось — отлетело или сломалось колесо — этого Генри так и не смог разобрать. Одно было несомненно: повозка превратилась в груду обломков, но старик не выпустил единственной вожжи из рук, хотя лошадь и протащила его несколько шагов по пыльной дороге. Он заставил животное описать круг и таким способом остановил.
Когда он встал на ноги, вокруг него уже успела собраться толпа оборванцев. Но из тюрьмы выскочили несколько жандармов и начали грубо расталкивать людей. Генри словно прирос к окну. Можно было только удивляться, что человек, которому совсем мало оставалось жить, проявляет такой интерес к обычному уличному происшествию.
Старик дал подержать свою лошадь жандарму и сразу же, даже не стряхнув с себя пыли, прихрамывая, поспешил к своей двуколке и начал рассматривать ящики, которые вез. Их было несколько — и больших, и маленьких. Один ящик, по-видимому, особенно его беспокоил, — он даже попытался его поднять и словно прислушивался, все ли цело внутри.
Наконец старик выпрямился. Один из жандармов подошел к нему и начал его расспрашивать. В ответ он стал охотно и многословно излагать свою историю.
— Кто я? Увы, сеньор, я бедный старик и живу далеко отсюда. Зовут меня Леопольдо Нарваэц. Правда, мать моя — царство ей небесное! — была немкой, но зато отцом моим был Балтазар де-Хезус-и- Серпаллос-э-Нарваэц, сын храброго генерала Нарваэца, который сражался под знаменами самого великого Боливара.[17] Теперь я наполовину разорен, а дом мой далеко отсюда!
Его продолжали осыпать вопросами и выражениями сочувствия, на которые никогда не скупятся испанцы, даже если имеют дело с самым бедным оборванцем. Ободренный старик благодарил присутствующих и продолжал свой рассказ.
— Сейчас я еду в Бокас-дель-Торо — на дорогу ушло пять суток, а торговля идет плохо. Я живу в городе Колоне — ах, что бы я ни дал, чтобы очутиться там сейчас! Но что поделаешь! Ведь даже представитель славного рода Нарваэцов может превратиться в странствующего торговца, а бедному странствующему торговцу тоже надо жить, не правда ли, сеньоры? Но скажите мне, живет ли у вас здесь, в вашем благословенном городе, некий Томас Ромеро?
— В Панаме можно в каждом городе найти целую кучу Томасов Ромеро, — сказал, смеясь, Педро Зурита, помощник начальника тюрьмы. — Опишите-ка его подробнее!
— Он двоюродный брат моей второй жены, — охотно ответил старец. Оглушительный смех толпы при этих словах, видимо, его озадачил.
