так как в этих делах лопухи полные, обязательно засветятся. А нам бы только за кончик веревочки ухватиться, а там уж мы его не выпустим...
– Но почему они не могли проделать это с меньшим шумом, зачем было устраивать взрывы?
– Потому что спешили очень, Алеша, – вздохнул Тартищев, – опытных взломщиков сейфов среди них нет, поэтому решили воспользоваться динамитом. – Он покачал головой. – Надо ж додуматься было до подобной заразы! Весь заряд в кулаке умещается, а беды сколько наделал. Говорят, в столице это уже не в диковинку – бомбы динамитные в людей метать. Не приведи господь, если подобная мода и до нас докатится. – Он широко перекрестился. – А с виду ничего особенного. Вроде куска мыла, а дел-то натворили...
– Федор Михайлович, – Алексей сделал попытку перевести разговор в другое русло, – наверное, мне следует съездить к Синицыной и рассказать о ночном происшествии. И о том, что найден шестой камень. И посмотрю, какое впечатление произведет на нее это сообщение.
– Возможно, ты прав, – достаточно неопределенно ответил Тартищев и, взяв браслет в руки, разобрал его на составные части и заменил фальшивый камень на настоящий. Затем взял в руки лупу и внимательно рассмотрел каждую деталь. И, оторвавшись наконец от созерцания злополучной безделицы, ставшей причиной смерти почти десятка человек, недоуменно хмыкнул. – Кажется, тут и вправду что-то изображено. Смотри, – он пододвинул верхнюю часть браслета Алексею. – Я поначалу думал, что это орнамент, а нет, приглядись внимательнее. Очень уж этот рисунок напоминает священную для местных жителей гору Каштулак. Вспомни, Синицына говорила, что в предсмертной записке отца тоже что-то про эту гору упоминалось... Я думаю, не случайное совпадение... – Тартищев ткнул пальцем в рисунок. – Вот они, пять вершин, причем на рисунке, как и в действительности, третья вершина слева – самая высокая. Только вот не пойму, что это за кружок такой на ней изображен?
– Может, вход в пещеру отмечен?
– Может, и вход, – согласился Тартищев, – только почему крест-накрест перечеркнуто? Или это знак, что именно в этом месте спрятан клад?
– Не думаю. Слишком все просто. Как говорят, на дураков рассказ. Стал бы Прохор тогда гоняться за изумрудами, если бы разгадка была только в верхней части браслета. – Алексей склонился над украшением и ткнул пальцем в его нижнюю часть. – Обратите внимание на этот значок, Федор Михайлович. Тоже окружность, равная по величине верхней, но крестик находится внутри ее и, в отличие от первого, не косой, а прямой. Да, а здесь что-то, кажется, нацарапано. – Алексей потянулся за лупой и через мгновение радостно вскрикнул: – Посмотрите, Федор Михайлович, тут цифры выцарапаны, наверное, иглой. Кажется, тридцать восемь или пятьдесят восемь...
Тартищев живо перехватил у него лупу и браслет. Несколько мгновений пристально всматривался в едва различимые цифры. Потом с одобрением посмотрел на Алексея:
– Глазастый! Действительно пятьдесят восемь. – И взял в руки изумруд, принадлежавший Марии Кузьминичне. – А вот главного не углядел. Все-таки, чует мое сердце, разгадка в этом камне. – Он перекрестился, достал из сейфа кинжал с длинным узким лезвием, поддел камень и отделил его от серебряного основания.
Алексей вытянул шею от нетерпения, а Тартищев недоуменно покачал головой.
– И здесь тоже крестик. Как раз между нижним и верхним рисунком. Очень грубое изображение, но чем-то смахивает на католическое распятие. Да-а, – протянул он озадаченно, – сплошные крестики, а в итоге – сплошные нолики. Китайская грамота, да и только.
– Вряд ли это китайская грамота. Думаю, люди сведущие быстро догадаются, что к чему. И первая среди них – Анастасия Васильевна.
Тартищев взял в руки кинжал и проделал ту же операцию с остальными камнями. Но ничего на этот раз не обнаружил.
Он разочарованно покачал головой:
– Пусто. Выходит, что рисунок на центральном камне в самом деле что-то означает. Но не так все просто, Алеша, как ты предполагаешь. Лабазников никогда в простачках не ходил. И я совсем не уверен, что эти рисунки действительно указывают дорогу к кладу. Вернее всего, это последний в его жизни розыгрыш. А Василий Артемьевич горазд был на подобные шутки, зачастую очень злые и обидные. – Тартищев вновь вольготно развалился в кресле. – В свое время много разных слухов роилось вокруг его гибели, в том числе и тот, что Прохор его якобы с обрыва сбросил. Я в то время только начинал работать в Североеланске. Этим делом более опытные агенты занимались, но точно знаю, Прохора спасло то, что обнаружили предсмертную записку Лабазникова.
– Не вяжется здесь что-то, Федор Михайлович, – продолжал стоять на своем Алексей, – зачем ему было затевать эту историю с женитьбой, договариваться о венчании, покупать кольца... Я не думаю, что Мария Кузьминична обманывала меня. Лабазников настроен был серьезно.
– А по-моему, у него от постоянных пьянок в голове что-то сдвинулось. И все эти разговоры, о кладе в том числе, чистейший бред сивой кобылы. Послушай, что я тебе расскажу про папеньку Анастасии Васильевны и несостоявшегося жениха твоей бывшей хозяйки. – Тартищев усмехнулся. – Колоритная была личность, ничего не скажешь. В то время, когда он по-особому сильно гусарил, любимым местом разгула местных купцов был трактир «Яр» по Моховому переулку. Занимал он целых два этажа и принадлежал купцу Курчатову. Сейчас его и в помине нет. Лет десять назад он полностью выгорел. Говорят, цыгане его подожгли в отместку за то, что один из завсегдатаев надругался над певицей из цыганского хора, а потом ославил ее перед гуляющей публикой, что она, мол, за деньги ему отдалась. Но это к делу не относится, – махнул рукой Тартищев. – Словом, был «Яр» местом такого разгула, о котором в других трактирах и не помышляли. В отдельных кабинетах отводили душу и купеческие сынки, и их папаши с бородой до пупа. Иной раз загуляют на неделю, а потом жалуются с похмелья: «Ох, трудна жизнь купецкая: день с приятелем, два с покупателем, три дня так, а в воскресенье разрешенье вина и елея – и к „Яру“ велели...» Говорят, это Лабазников ввел обычай – начало каждого дела в трактире обмывать. Впрочем, завершение его тоже хорошо отмечали. Бывало, по неделе гулеванили. Из одного трактира в другой переходили, но начинали гульбу непременно в «Яру», на верхней его половине, а заканчивали на нижней – в подвале. Окон там не было. Духота и вонь от табака, газа, сапог и кухни стояла страшенная. Песни, ругань, пьяный гогот, но женщины туда не допускались. Разговаривать было невозможно, орали друг другу на ухо. Народу всегда – прорва. А к вечеру и вовсе яблоку негде упасть. И все потому, что порции там были огромные, а цены – аховые. Сам посуди: водка – рубль бутылка, разные там портвейны, мадера, вина лиссабонские московской фабрикации от рубля или чуть выше, шампанское в пределах двух рублей... Сам Лабазников сильно любил побезобразничать спьяну. Устроит мордобитие или разгром в трактире и только спрашивает: «Скольки?» Вынет бумажник, заплатит и вдруг ни с того ни с сего хвать бутылку шампанского – и по зеркалам. Шум, грохот, а он за живот от смеха хватается. Набежит прислуга, буфетчик... А он опять спокойно достает бумажник и спрашивает: «Скольки?» Платит не торгуясь и снова бутылку – хрясь о прилавок! – Тартищев поморщился. – Форменное скотство, конечно, но деньги – великая сила! Многое списывалось на его веселый нрав и широту души. Пока, конечно, деньги платил.
– Вы что ж, это все своими глазами видели? – удивился Алексей.
– А как же, – усмехнулся Тартищев. – Я ведь околоточным начинал в свое время. Босота разная меня сильно боялась. Рука у меня тяжелая, а если еще и пинка отвешу, то надолго, скажу тебе, запоминалось. Так что, бывало, издалека заметят, и понеслось по околотку: «Турок, турок идет!» А почему «турок», до сих пор не пойму, видно, из-за усов да головы черной. Она ж у меня как осмоленная была.
– А Прошку встречали?
– Честно сказать, не помню, если б знать наперед, что понадобится, обязательно запомнил бы. – Федор Михайлович вновь взял в руки браслет, внимательно оглядел его и отложил в сторону. – Ты на всякий случай крестики эти срисуй, вдруг пригодится, хотя, на мой взгляд, эта история с кладом выеденного яйца не стоит. – Он задумчиво посмотрел в окно и неожиданно горестно вздохнул: – Гнусное это дело, Алексей, в прошлом копаться, почему-то всякая дрянь вспоминается, словно и не было ничего хорошего. К примеру, тот же Лабазников как-то возвращается после нескольких дней запоя ночью с приятелем на лихаче. Ему отворяют ворота, а он: «Не хочу в ворота, ломай забор!» А забор сажени три высотой из ошкуренных бревен. Но сам знаешь, слово хозяина крепко, а кулак и того крепче. Делать нечего. Затворяют ворота, ломают забор, и его степенство победоносно въезжает во двор. И никакого тебе сожаления. Если закусил
