чему служит. Вот перед ними пронесся Гаврюха, отбивавшийся двумя саблями от четырех «врагов». А там несколько всадников на полном скаку поднимали рассыпанные по земле монеты. Другие же, промчавшись галопом, пронзали дротиками соломенные чучела. Третьи вертелись в седле так, что не разобрать, где руки-ноги, на скаку валились на бок и бороздили землю руками или пролезали под брюхом у коня. Многое проделывали казаки такого, отчего у гостей дух захватывало, и даже видавшие всякое зрители заходились в восторженных криках.
Но более всего поразила гостей стрельба из лука. Несколько казаков, в том числе и Гаврюха, попадали в цель с несущейся во весь опор лошади.
Иван повернулся к Шаньшину:
– А ты, Никита Матвеич, умеешь из лука стрелять?
Шаньшин весело зыркнул на него глазами, вскочил на коня и дал ему шенкеля. Выхватив из рук Гаврилы лук и разогнав лошадь, на скаку выпустил раз за разом несколько стрел в стоящие рядком соломенные чучела. В каждое чучело вонзилось со свистом по стреле, и непременно в грудь.
– Здорово! – прошептал Алексей и посмотрел на Ивана: – Я тоже хочу попробовать...
– Очумел! – прошептал тот в ответ. – Ты ж ногами до земли на их лошаденках достанешь! – И не выдержал, съязвил: – Коломенская верста!
– А это не твое дело, достану или не достану, – обиделся на приятеля Алексей и посмотрел на подскакавшего к ним довольного атамана. У того даже усы были в пыли, а что тогда говорить о новом чекмене и шароварах? Но лицо Шаньшина сияло, как самовар, а гордость так и распирала воротник бешмета.
– Ну что, гости дорогие, каковы мои молодцы? Удальцы, да и только! – Никита Матвеевич с гордостью обвел взглядом казаков, которые спешно приводили себя в порядок, готовясь занять место теперь уже в колонне. Напоследок атаман должен был произнести несколько благодарственных слов, отметить лучших, а после под крики «ура!» конная колонна пройдется парадом по плацу на радость зрителям.
– Эх! Лаву бы вам казачью устроить! – произнес сокрушенно атаман и сбил папаху на затылок. – Если налетят казачки ураганом, никакая сила с ними не сладит! Или тот же «вентерь».[26] Будь времени да места побольше, уж показали бы свою сноровку на деле!
– Никита Матвеич! – Алексей вытянулся перед ним во фронт. – Дозволь попробовать? Я ведь, считай, на Егорлыке[27] вырос. Там у моего деда конезавод...
– Знаем, знаем, – атаман вроде как не удивился и одобрительно хлопнул его по плечу, – самые казачьи места. Дон—батюшка, а Кубань—матушка! Эй, Гаврила, – окликнул он сына, – снаряди-ка Алексея Дмитрича...
Быстро нашли подходящего коня и тут же переодели Алексея в казачий чекмень и шаровары, на голову нахлобучили папаху.
Иван окинул его скептическим взглядом:
– Нет, такой дылда не для казачьего строя. Тебя ж за версту заметно!
Шаньшин был другого мнения.
– Славный из тебя казачок получился, Алексей Дмитрич! Ишь, как ладно в седле держишься, словно с пеленок тебя к нему привязывали.
– Так я еще ходить не умел, – засмеялся Алексей, – а дед меня уже наперед себя на седло усаживал. Он думал, что я у него завод приму, не получилось, как видите.
– Жаль, жаль, – глубокомысленно произнес атаман и еще раз окинул Алексея испытующим взглядом: – Что будешь показывать: хворост рубить или джигитовку?
– А все, что казаки твои показывали! – Алексей лихо свистнул, дал лошади шенкеля, отчего она заплясала на месте, и сделал полный оборот вокруг себя.
– Ловко ты! – произнес с изумлением Шаньшин и приказал есаулу: – Саблю Алексею Дмитричу!
Выхватив из ножен острую, как бритва, саблю, Алексей разогнал коня и начал со свистом рубить налево и направо расставленные по плацу длинные хворостины. Гаврила перекинул ему пику, и он опять же с лихим посвистом принялся пронзать ею соломенные чучела. После на полном скаку достал с земли папаху, подбросил ее, поймал на пику и все вместе вернул Гавриле. Затем снял чекмень и, оставшись в нижней рубахе, снова разогнал лошадь. К сожалению, она была ниже ростом, чем дедовы дончаки, и ноги у него оказались длинноваты для джигитовки, но все же он показал, на что способен, вызвав громкоголосое «ура!» казаков.
Держась руками за переднюю луку седла, он спрыгнул налево, сильным ударом ног оттолкнулся от земли и, как мячик, перелетел на другую сторону, а потом стал быстро и проворно мелькать над лошадью – туда-сюда, туда-сюда. Следом вскочил на седло ногами и наконец повис сбоку, сначала сжавшись в комок и напоследок вытянув ноги параллельно земле.
Казаки и зрители, как одержимые, кричали до хрипоты, до боли хлопали в ладоши, подбрасывали вверх папахи и, надев их на пики, крутили в воздухе. Ребятня, заложив пальцы в рот, свистела так, что звенело в ушах, а атаман, схватившись за голову, хохотал как бешеный.
– Ну, ты и утер нос моим казачкам, – сказал он, вытирая выступившие от смеха слезы, когда Алексей с блестевшим от пота лицом и сияющими глазами подъехал к ним. – Простите за-ради Христа! Думали, покажем этим городским алымам[28] горилку с перцем, а городской-то как раз нам перцу и подсыпал под хвост. – И поинтересовался: – Кто ж тебя так лихо джигитовать научил?
– Да пастухи все калмыки, а коней у нас объезжали черкесы. Я ж возле них целыми днями крутился. Долго упрашивал! Исабек, старший у них, с трудом согласился, но вначале тайком. Деду вскоре донесли. Он мне пару плетей врезал за самоуправство, но после того позволил Исабеку учить меня в открытую.
Иван подошел к ним, похлопал лошадь по мокрому крупу и, не глядя Алексею в глаза, попросил:
– Никита Матвеич, а вели-ка мне тоже подать коня.
– Иван Лександрыч, – уставился на него атаман в изумлении, – ты что ж, тоже из казаков?
– Нет, я из полиции, – пробурчал Иван, – но до десяти лет в подпасках отирался, задницу без седла порой до коросты разбивал. Потому она у меня и дубленая!
– Хворост, что ль, тоже рубить будешь? Или джигитовать? – продолжал допытываться Шаньшин.
– Ни хворост, ни джигитовать, – Иван вскочил в седло гнедого жеребца, которого к нему подвели два казака. – Пусть подбрасывают вверх мониста, когда я крикну.
Выхватив револьвер, он на полном скаку всадил семь пуль из семи в подброшенные вверх мониста и с самым довольным видом вернулся на прежнее место. Спрыгнув с лошади, картинно оперся о седло рукой и с торжеством в голосе произнес:
– Ну что, видал-миндал? Попробуй кто из твоих, Никита, так пострелять!
Атаман лишь покачал головой и развел руками:
– Из винтовочки тяжеловато попасть, а револьверты нам не положены.
– То-то и оно! – Иван подмигнул Алексею. – Хоть и в полиции служим, но и нас не морковкой делали. Могем, когда хотим!
Атаман расправил усы и хитро подмигнул им:
– А вот ежели еще одно испытание пройти сумеете: девке на скаку папаху на голову с копья наденете – без лишних разговоров в сотники зачислю!
– Ну, уж нет! – покачал головой Иван. – Даже пробовать не буду! Не дай бог девку покалечу!
– А я попробую! – Алексей вскочил в седло и принял из рук Гаврилы пику с надетой на острие папахой. – Скажи, Никита Матвеич, на кого папаху надеть?
– Это уж кого выберешь! – засмеялся атаман. – Но гляди, если не покажешься девке, увертываться будет, сразу другую выбирай, посговорчивее!
Удерживая поводья в левой руке, а пику с папахой в правой, Алексей направил коня к зрителям. И сразу заметил, как засуетились, заприхорашивались станичные красавицы: принялись поправлять полушалки, а некоторые пытались оттолкнуть соперниц локтями и оказаться в первых рядах зрителей. Но его взгляд мгновенно выхватил из толпы одну из них, в черной, сплошь в пунцовых розах шали. Точеное лицо, огромные глаза...
Он направил лошадь к девушке. Та поймала его взгляд, нахмурилась и, прикрыв нижнюю часть лица краем платка, попыталась отступить назад, но толпа плотно сжимала ее со всех сторон. Темные глаза
