— Эй! Куда летишь? — воскликнул тот, крепко схватил его за плечи, остановил. Мане вскрикнул, коротко, хрипло, не в силах перевести дух, и всё: больше он двигаться не мог. Рубаха мужчины, на которого он наскочил, его запах, сила хватки; взгляд назад, на старика, ковыляющего к нему. Как назло, прямиком к нему. Старик громко хихикает, тянет вверх песочные часы, кричит.
— Вот! — кричит он, а тем временем все прохожие останавливаются и, подобно лавочникам, замершим возле своих дверей, молча наблюдают за этой сценой. — Вот здесь, евреи, песок с берегов субботней реки! Смотрите! Сейчас начнется суббота! — Он уже прямо перед Мане, сует ему под нос огромные песочные часы, шепчет: —Беги скорее домой, еврейчик! Во всю прыть беги! — И опять хихикает как безумный.
Дома Мане ожидали до невозможности жарко натопленная кухня, две свечи на столе, пресный плетеный хлеб в корзинке под вышитым платком, отец, мать и сестра, сидящие в полном оцепенении, будто не он, а они пережили только что случившееся. Долго ли проживешь, если толком не удается продохнуть? — спросил себя Мане.
Эту карету он никогда не забудет. Но описать сможет лишь через день, встретившись с остальными и упорядочив их наблюдения: карета, пожалуй, втрое или, как полагало большинство, по меньшей мере вдвое превосходила размером парадный рыдван графа Рамалью Гонсалвиша да Мота, самого уважаемого, самого богатого и влиятельного дворянина в Комесуше. Построена из столь же редкой, сколь и драгоценной американской древесины (Фернанду, сын столяра: «Точно, настоящий корбарил!»), чем объяснялся и темно-красный отлив, и, опять же по словам Фернанду, «легкость хода», ведь «древесина эта очень твердая, а одновременно необычайно легкая. При таких большущих колесах, какие мы видели (тут все согласно закивали: да, видели!), и надлежащих рессорах ни громыханья нету, ни тряски! Как по маслу едет!» Однако, кроме величины и роскоши, в особенности завораживало ребятишек другое, совершенно незаурядное, новое, — окна. Они были треугольные. Большие и треугольные, а вместо простого крестового переплета в треугольнике помещалась овальная вставка в форме глаза, так что треугольники окон с вписанными в них овалами являли собой как бы очи Божии. Внутри виднелись бархатные занавески. Под окнами золотые буквы, и этот вопрос остался спорным: выведены золотой краской? выложены сусальным золотом? сделаны из массивного золота? что за буквы? каков их смысл? Остальные ребята по-прежнему отчетливо, как наяву, видели их перед собой. Рисовали палочками на песке.
— Иисус, — сказал Мане, — это значит
— Наш малявка спятил! — Фернанду. — Думает, Иисус приехал в Комесуш!
Как же они хохотали.
Но теперь Мане мог рассказать дома о том, что он видел. Отец очень заинтересовался:
— Дайте ему сказать! Ну-ка, повтори!.. Что за буквы?.. Золотая краска или сусальное золото — не имеет значения! Что за буквы там были? Буквы!
Мане пришлось сесть за стол, и отец выложил перед ним карточки с буквами.
— Эта буква? Или вот эта? Или вон та?
Отец, мать, сестра обступили его, склонились над ним. Долго ли проживешь, не дыша? Когда они наконец умрут?
— Ты же знаешь буквы! Ну что ты как маленький! Показывай! — Эштрела.
— Вот! — в конце концов сказал Мане. — Вот эти буквы были на карете. Все в завитушках да еще вроде как переплетенные между собой, но, по-моему, именно эти! — На столе лежали три буквы: «J е М».
— Justitia et misericordia[4], — проговорил отец. — Они здесь!
В Комесуш прибыл инквизитор.
Ночью Мане долго не мог заснуть. Лежал в постели, будто на катафалке, и видел во тьме над собою — око Божие. По форме точь-в-точь как доселе невиданное окно кареты, оно подмигивало ему, когда занавеска на миг отодвигалась и тотчас снова опускалась. При этом взблескивал перстень с красным камнем — око Божие плакало, кровавой слезой. Четыре для спустя Гашпара Родригиша Нуниша взяли под стражу.
Он так старался, что беспрестанно вызывал скандалы. Ведь он искренне верил, что в его собственных интересах как можно точнее соответствовать идеальному образцу, который ему ставили в пример, а потому отчаянно силился быть маленьким взрослым. Маленьким равным среди равных. Иными словами, не шуметь, не бушевать. Не выказывать эмоций, в первую очередь недовольства. Взрослые нервничали по-взрослому, до этого он пока не дорос. Ходить надо проворно, однако размеренным шагом или, смотря по обстоятельствам, сидеть спокойно, не привлекая внимания. Демонстрировать полезные, то бишь ценимые взрослыми, таланты, например сидеть тихонечко и считать про себя, а не орать «Я пират!», нахлобучив на голову самодельный кивер из газеты. Миру нужны спокойные, скромные деловые люди, а не горластые пираты, которые всех нервируют. И вообще: «Австрия не имеет выхода к морю!» (отец). Все ясно. А главное (и в этом явно заключался подвох маленького взрослого существования), отвечать на все вопросы громко, отчетливо и открыто. Этот пункт — западня, и по наивности он все время в нее попадал.
Спокойная повадка Виктора — в самом деле, этакий взрослый в миниатюре! — вводила в заблуждение, и его наивные фразы постоянно воспринимались как осознанные провокации и соответственно сеяли переполох.
Что до арифметики, то к ней Виктор относился с интересом и делал успехи, но, когда в конце первого школьного года оказался не в состоянии прочесть простое коротенькое предложение из книги для чтения, учитель не выдержал. О чем Виктор думает? Что с ним такое? Почему это он не желает выполнять минимальные требования к овладению чтением? Он же не дурак. Так в чем дело? Решил поиграть на его учительских нервах? Спокойно и деловито, вполне уверенный в убедительности своего взрослого аргумента, Виктор ответил, что у него нет стимула учиться читать, поскольку мама всегда готова вечером прочесть ему вслух любую книгу, содержание которой он хочет узнать. К счастью, ему не удалось изложить расчеты, согласно коим выходило, что если взять за основу среднее арифметическое от средней ожидаемой продолжительности жизни, возраста, достигнутого сейчас дедом и бабушкой, и срока, прожитого покойными прадедом и прабабушкой, то мама его предположительно проживет еще пятьдесят восемь лет, а значит… Маму вызвали в школу, правда, не затем, чтобы рекомендовать ей воспитывать Виктора в большей самостоятельности и не читать ему вслух все подряд, нет, учитывая его «самоуверенные, взрослые манеры», ей настоятельно посоветовали отучить его от дерзостей и провокационных замашек.
Или такой эпизод: Виктор с дедушкой в кофейне, после уроков. Он вел себя молодцом, по-взрослому, долго сидел рядом, спокойно, так что слишком просторная, купленная «на вырост» одежда казалась сшитой по мерке и более-менее элегантной, по крайней мере пока он не шевелился, и вот на вопрос деда, не хочет ли он что-нибудь еще, Виктор против ожидания ответил не «нет, спасибо», а, как впоследствии выразился дед, «ни с того ни с сего» брякнул: «Да, еще малинового соку, пожалуйста!»
— Викки, золотко мое! Если одна порция содовой с малиновым соком стоит четыре шиллинга, то сколько стоят две порции?
— Восемь шиллингов! — мгновенно подсчитал Виктор.
— Браво, Викки! Золотко мое, ты станешь новым Эйнштейном! А теперь послушай меня, Эйнштейн! Сегодня мне предстоит посетить еще три кофейни. Коли я в каждой стану покупать тебе две содовые с малиной, во сколько это обойдется? Да прибавь две порции в этой кофейне. А потом помножь на тридцать, это за месяц, и вычти результат из моего месячного жалованья. А теперь скажи, стоит ли мне в таком случае вообще ходить на работу.
— Еще что-нибудь? Содовую с малиной для молодого человека?
Дед с ободряющей улыбкой посмотрел на Виктора.
— Нет, спасибо.
Если бы тем все и кончилось. Увы! Дедушка рассказал эту историю бабушке («Ты только представь себе, Долли!»), а бабушка («Откуда у ребенка такие запросы?») рассказала ее Викторовой маме, и мама возмущенно спросила, о чем только Виктор думает.
— Ты что, решил испортить себе зубы? Восемь содовых с малиной! Когда ты, наконец, повзрослеешь?
Виктор уже ни на что не мог положиться, даже на обаяние детских недоразумений. Фраза вроде «Моя
