мама — барышня» еще совсем недавно вызывала у мамы растроганно-оживленный смешок, теперь же она бросала на него нервозный взгляд, качала головой и говорила: «Ох, Виктор, ты сам не знаешь, что говоришь. Помолчи, не выставляй себя на посмешище!» Вероятно, она хотела сказать, что он выставляет на посмешище ее, маму, которая звалась Марией, была барышней и имела сына. Она устроилась на работу в «Эспрессо-реаль», официанткой. Каждый вечер после школьного дня между половиной шестого и шестью дедушка приводил Виктора туда, прямо-таки вталкивал его в стеклянную дверь кафе и чуть не бегом спешил прочь, для своих лет он был по-прежнему «легок на ногу». Больше всего на свете дедушка презирал две вещи: во-первых, австрийский футбол после ХКА и австрийской суперкоманды [5], а во-вторых, эспрессо. Что при существующих кофейнях кто-то ходит в эспрессо, было для него столь же непостижимо, как и то, что люди, помнящие футбольного гения Зинделара, готовы выложить восемьдесят шиллингов, чтобы посмотреть на пратерском стадионе игру «нынешних неумех», это позорище, хуже которого может быть только одно — работа в эспрессо. Что его сын «ни с того ни с сего» — для деда практически все случалось исключительно «ни с того ни с сего», таков был его жизненный опыт — оставил мать «золотка», сперва, вероятно, потрясло его и показалось непонятным, но, когда мать Виктора вскоре после этого устроилась на работу в эспрессо, ему все стало ясно. Эта женщина с красивыми длинными ногами и обаятельной улыбкой сумела благодаря замужеству попасть в семью Абраванель — однако ж она не Абраванель и никогда таковою не станет. Ведь у истинных Абраванелей эспрессо вызывают одну- единственную реакцию — держаться от них подальше.
Потом Виктор полчаса, а порой и час сидел за одним из столиков «Эспрессо-реаль», совершенно неподвижно, целиком сосредоточившись на том, чтобы не позволить рукавам изрядно великоватого синего блейзера соскользнуть до кончиков пальцев, и ждал, когда мама закончит смену. В сомнительных случаях, не зная, чем заняться, он рассматривал пуговицы блейзера, украшенные тиснеными якорьками. Он усвоил, что у детей есть своеобразная привилегия: они могли пока выдавать отупение за уход в фантазию и получать за это похвалы. Виктор уныло пялился на желтые металлические пуговицы блейзера, а немного погодя какой-нибудь господин уже окликал его: «Эй, молодой человек! Они что же, из чистого золота? Ты никак клад нашел?» Или: «У тебя там золотые дукаты нашиты? Похоже, ты богач!» Виктор прекрасно знал, что разочаровывать взрослых нельзя, ни под каким видом, и потому всегда, застенчиво краснея, отвечал «да». После чего они хвалили его фантазию, да-а, фантазия у детей поистине не ведает пределов, в пуговицах они видят пиратские сокровища. И корпулентные господа с их перстнями-печатками и «сальными зачесами» — так мама говорила дома, но Виктор ни в коем случае не должен повторять это вслух, Боже его упаси сказать так в присутствии этих господ, которые причесывались по-мокрому, отчего зубья гребешка оставляли в волосах заметные дорожки, а на лбу выкладывали завиток, — эти господа, задумчиво сидевшие над бутылками пива, курившие и поджидавшие случая приволокнуться за барышней, то бишь за Викторовой мамой, начинали вспоминать невообразимое — собственное свое детство. Снова и снова посетители эспрессо называли мальчугана, который, склонив голову, изучал пуговицы своего блейзера, «славным», «послушным», «ребенком с богатым воображением», а то и «мечтателем», на что мама регулярно с улыбкой сообщала, сколько «хлопот» доставляет ей этот ребенок. Виктор заливался краской, одновременно стараясь сделать вид, будто ничего не слышал, ведь послушный ребенок не слушает разговоры взрослых, поскольку, как известно, целиком погружен в мир своих фантазий, — а потом, опустив голову, снова принимался поглядывать снизу вверх. Клиенты в этом маленьком темном заведении, подзывая его маму, кричали: «Барышня!» И его мама, барышня Мария, приносила желаемое. В кофейнях, где он бывал с дедом, метрдотели и официантки относились к нему очень дружелюбно, здесь же, в этом эспрессо, обслуга в лучшем случае игнорировала его, а то и одергивала. И этой обслугой была его собственная мама. Тем не менее он ужасно ею гордился. Наблюдал, как мужчины увиваются вокруг нее, вокруг неприступной барышни с сыном, как они провожают ее взглядом, когда она снует среди столиков. Они думали, он грезит о пиратских кладах, а он видел, о чем грезят эти мужчины: о ножках его мамы. Она ходила в короткой черной юбке с белым фартучком и в черных сетчатых чулках. «Эспрессо-реаль» был одержим навязчивой идеей — этими ножками. Дома мама первым делом, как футболист, пуляла туфли в угол, снимала чулки, ложилась на диван и массировала ступни, лодыжки, икры. Я заработаю расширение вен, говорила она; он не знал, что такое расширение вен, очевидно, какая-то штука, которую зарабатывают взрослые, а она массировала ноги и устало говорила — как часто? сто раз? возможно, всего-то один раз, просто именно этот единственный раз и сохранился в памяти. Виктор, говорила она, знаешь, когда познакомилась с твоим отцом, я хотела учиться дальше. Незачем тебе учиться, сказал он, ведь свою жену я пронесу по жизни на руках. По жизни на руках, повторила она, разминая стопы, а Виктор тихонько сидел рядом и смотрел во все глаза. Едва концы с концами сводим, вот какая у нас жизнь, сказала мама. Сейчас — быстро прикинула она — я бы училась на шестом курсе. Нет! Она рассмеялась: я в вечные студентки не собиралась, уже бы закончила учебу. А каков итог? Нервы на пределе. Что я получила? Докторское звание? Отнюдь, расширение вен. Она засмеялась, и Виктор, как большой, хотел ее утешить. Барышня, сказал он, пытаясь прижаться к ней.
— Виктор, хватит валять дурака!
Когда это было — в тот же вечер или в какой-то другой? Мама уснула на диване, даже не накормила Виктора и не уложила спать. Виктор сидел рядом, смотрел на нее, мало-помалу угадывая, что тоска и вблизи создает чувство отдаленности, потом тихонько встал, медленно, не дыша. Долго ли проживешь, если толком не удается продохнуть? На полу у дивана скомканные мамины чулки. Виктору было ясно, надо поспешить. Если он хочет прочувствовать, ощутить, каково это — быть таким желанным, вызывающим восхищение и любовь, как его мама, то должен торопиться. Незачем терять время, снимая ботинки и брюки. Замешкаешься только, а мама может проснуться и застукать его еще прежде, чем он испытает это долгожданное чувство. И он попытался натянуть чулки прямо поверх ботинок и слишком просторных, купленных на вырост брюк из серой фланели, дернул и — мама проснулась. Чулки конечно же порвались.
В детстве Виктор трижды получал от взрослых затрещины. Дважды от собственной мамы. Это был первый раз.
Прицепить ножные цепи к железным крючьям талей. Подтянуть вверх.
Разинутая немая пасть, в глазах крик. Скованное тело бьется туда-сюда. Дергающийся комок жизни. На весу.
Где отец, что с ним, Мане не знал. Об этом не говорили. С ним — не говорили. Он — не знал. Отец в отъезде. Тебе надо быть сейчас очень стойким. И много молиться. Кто это сказал. Никто. Нет, все ж таки кое-кто. Но они были никем. Много молиться. Боже милостивый, Отче небесный, пусть отец вернется домой с массой золота, богатым-пребогатым и купит самую красивую карету. Боже милостивый.
Отец в Америке, там полным-полно золота, он за ним и поехал, рассказывал Мане. Кому? Себе. Или котенку во дворе.
Котенок этот появился у дверей дома Соэйру совершенно неожиданно, живая тварь, не обошедшая их дверь стороной. Тощий, слабенький, он едва держался на лапках, шкурка в коростах, слипшаяся от грязи. Мане отнес его во двор, налил в тарелку молока, сел на ступеньки черного хода и стал смотреть, как котенок лакает молоко. Потом тщательно помыл тарелку и убрал на место, в кухонный шкаф.
— Ты кормил эту тварь молоком из тарелки? Из которой? Ну, отвечай! Говори, из которой тарелки?
Вместе с отцом Мане пропала и мать. Ей пришлось «хлопотать». Однако она все равно была тут как тут, одергивая, призывая к порядку — фразами вроде: «Кто кормит кошку, скоро останется без молока, зато с мышами!» Или: «Черная кошка! Ох, накличешь ты беду на наш дом!» Отец был арестован, окна лавки разбиты, Мане сам держал гвозди, когда окна заколачивали досками, входная дверь и стена рядом вымазаны грязью, и сетки из внимательных, пристальных взглядов больше нет, глаза смотрят в сторону. Ничто их больше не привлекает. Мане мог целый день сидеть на каменных ступеньках двора, просто сидеть, на камне, и, хотя его не видели и сам он никого не видел, он словно бы тонул, погружался в глубину, даже камень уступал. Какую еще беду котенок навлечет на этот дом? На улицу Мане больше не выбегал. Как-то раз выбежал и встретил Фернанду с его вассалами, и Фернанду вскинул руку высоко в воздух. Что это — почтительный дружеский привет? Или рука замахнулась для удара? А Фернанду крикнул ему — вроде как
