— Так он наверняка спит крепким сном!
— Наверняка! — Хильдегунда выпорхнула из такси.
— Подожди!
— Сумасбродка! — буркнул таксист.
— Ждите здесь, будьте добры, — сказал Виктор и тоже вылез из машины. — Мария! Куда ты? Может, мне пойти с тобой? Или… Эй, погоди! — Виктор увидел, как она остановилась возле дерева, посмотрела на себя сверху вниз, прижав руки к животу, Виктору показалось, она собирается пописать на дерево, стоя, по- мужски, — трансвестит, Господи, быть такого не может, подумал он, это немыслимо… Он хотел броситься к ней, но стоял как вкопанный. Никогда больше не стану пить, думал он, выйдя из ступора и медленно направляясь к ней с бутылкой красного вина в руке.
Карета ждала. Она отвезет его в Лиссабон. Мане прощался с иезуитами. Он не знал, как это вышло. Не знал, что по решению Священного трибунала его родителей приговорили к костру, что вместе с девяноста восемью другими «новообращенными» они уже стояли перед кострами и выслушали свой приговор. Не знал, что евреи в Венеции, Генуе и Амстердаме, в Константинополе и Александрии регулярно собирали деньги, чтобы выкупить своих братьев и сестер, спасти от костров аутодафе. Огромная сделка испанской короны: отнять у людей все их состояние да еще и заработать золотишка, сохранив им жизнь. Что за жизнь? Все, кто благодаря беспредельной доброте его величества и благодаря золоту, каким международные коммерсанты наполняй испанскую казну, получил помилование прямо перед кострами, были так же мертвы, как сожженные, больше того, они завидовали умершим, завидовали их умиротворению на небесах, ведь сами-то не имели ни дома, ни имущества, а зарабатывать на жизнь им было запрещено. За пределами дома они обязаны всегда носить желтые рясы,
Из сорока шести мужчин и пятидесяти четырех женщин, услышавших перед эшафотом инквизиции приговор «виновен в жидовстве», четверо мужчин и четыре женщины были удавлены гарротой, а затем сожжены на костре. Остальным даровали жизнь. Вот по какой причине родители Мане и находились теперь в Лиссабоне, выкупленные, но не свободные. Живые, но мертвые. Им запрещалось покидать город Лиссабон и его окрестности. И вменялось в обязанность оплатить судебные издержки (3018 мильрейсов), иными словами экспроприацию, ведь конфискованное состояние, включая дом, склад, движимое имущество и т. д., оценили в 5018 мильрейсов, из коих 2000 мильрейсов Священный трибунал удержал в качестве залога, который перейдет к нему, если в десятилетний период они покинут окрестности Лиссабона. Далее, их приговорили к ношению
Спустя шесть месяцев Гашпар Родригиш подал прошение о возврате ему права родительской опеки над собственными детьми. Прошение подписал отец Антониу, священник церкви Санта-Маринья, с примечанием: «Учитывая многократно сломанные и теперь неподвижные пальцы на правой руке сеньора Гашпара, последствие третьего допроса с пристрастием». Отец Антониу подтвердил также, что Гашпар Родригиш и Антония Соэйра регулярно ходят к исповеди, каждое воскресенье принимают святое причастие, в церкви и за ее стенами носят
— Воспитанник Мануэл!
— Да?
— Ты был учеником, который по праву возбуждал самые лестные надежды. Самые лестные. Не забывай на жизненном своем пути, что мы старались привить тебе!
— Я не забуду, отче!
— Благословляю тебя во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!
— Аминь!
Мане сел в карету. Солнце садилось, когда он прибыл в Лиссабон. Мане был готов к жизни в смерти, когда снова увидел женщину и мужчину, своих родителей. Они располагали тремя неделями. Тремя неделями для отъезда в новую жизнь.
Только сейчас Виктор разглядел, что Хильдегунда молилась. Во всяком случае, так выглядело со стороны. Опустив голову, небрежно сплетя руки, она стояла возле дерева в загадочной молитве. Потом подняла голову и попросила у Виктора глоток вина. Виктор подал ей бутылку. Хильдегунда на миг подняла ее вверх, словно чокаясь с деревом…
— Это кровь, какую мы, зеленые, проливаем за вас, за деревья… — Виктор.
Хильдегунда поднесла бутылку к губам и поперхнулась.
— К чему такая ребячливость! Здесь, под этим деревом, мы похоронили Манди.
— Насчет Манди я понял, но — похоронили? Не понял.
— Да, Манди. Нашего кота. Он умер, и мы похоронили его вот здесь. Два года назад. Как поступают с мертвым животным, бок о бок с которым прожито много лет? Я имею в виду…
— Ты много лет жила бок о бок с мертвым животным?
— Знаешь, в самом деле удивительно, что ты даже в пьяном виде способен придираться к языковым неточностям. Но с тобой всегда обстоит не так, как кажется: ты не придирчив, а просто циничен. Бессмысленно циничен.
— Извини. Что было с этим Манди?
— Да, что я хотела сказать? Он умер. Но нельзя же просто выбросить в мусорное ведро животное, которое столько лет жило вместе с тобой? Вот мы и устроили похороны. Да, я знаю, есть служба утилизации животных, можно туда обратиться и… звучит-то как: утилизация животных! В общем, мы положили его в гроб и…
— В гроб?
— Да, в гроб. Мой старший сын умеет работать руками, он сколотил и склеил из обрезков досок гробик. Конечно, можно бы обойтись обувной коробкой, но гробик все-таки лучше!
— Конечно!
— Потом мы поехали на Иезуитский луг, машину оставили на углу Виттельсбахштрассе и Рустеншахералле, чтобы еще немного пройти пешком, для торжественности, как бы траурная процессия. Младшему позволили нести гробик. У меня в рюкзаке были лопатки, которыми дети раньше играли в песочнице, потом я распределила эти лопатки, вот здесь, под этим деревом, и тут действовать пришлось очень быстро. Это же незаконно, в общественном парке нельзя просто так хоронить кошек…
— Я и не знал!
— Ну да. Дети вырыли игрушечными лопатками яму, опустили в нее гробик, засыпали по-быстрому, примяли лопатками, притоптали, постояли немного, дети поиграли на флейте, а я думала о Манди, сколько всего мы с ним пережили вместе, три переезда, три новые квартиры, к которым ему, да и всем нам пришлось привыкать, роман с одним человеком, у которого аллергия на кошек, потом мой муж, потом дети, и представь себе: каждый из пятерых начал свою активную жизнь с того, что дергал кота за хвост. Когда он умер, дети сперва даже не поняли. Думали, ладно, умер он, но сейчас же снова оживет, они тогда ушли
