слабое утешение в том, что вписал себя в родословие грядущего Мессии, этот человек, не желавший надевать традиционную одежду раввина, предпочитавший бюргерское платье, купленное на первое жалованье руби, и носивший его изо дня в день, пока не истер до дыр. Иной раз он в этом самом платье, в каком запечатлел его на портрете сосед, художник Рембрандт ван Рейн, и в постель ложился, не в силах после кабака раздеться, поскольку не желал быть таким, каким был голышом. Поскольку хотел закутаться, и скрыться, и не искать лазейки, которой более не существовало. Этот Манассия внезапно столкнулся с вопросом: коль скоро я учитель, не должно ли мне стать наставником юного Баруха д'Эспинозы и дать ему все, чего он требует и что я могу дать?
Нет. Внутренний голос твердил: нет, у меня больше нет сил. Я хочу уснуть, погрузиться в дремоту, не желаю больше ничего знать и знания свои передать не могу, так как не знаю, что знаю. Вечная недостаточность.
Он приходил в школу пьяный, распределял задания, которые позволяли остальные обязательные часы провести в дремоте, задавал вопросы, которые ученикам приходилось грызть долго, закрывал глаза и старался ничего не видеть и не слышать, ни разноголосого городского шума за окном, ни жениных «precisa- se». И будил его неизменно Барух, уже нашедший ответы. Принимавший вопросы всерьез и до изнеможения искавший ответы. Мальчик почтительно называл его «сеньор» или «профессор», когда протягивал свой листок, исписанный четким каллиграфическим почерком. Да, Барух — ребенок незаурядный. Однажды он ответил на вопрос двадцатью встречными вопросами. Вот тогда-то Манассия решил изменить свою жизнь.
Не сразу, не радикально. В сущности, он только начал готовиться к этому интеллектуальному сражению. К битве за душу. Нет, за две души, за них обоих.
Манассии пришлось отрабатывать долги, и это тоже приумножило его славу. За пределами общины. Его книжица «О смерти» имела скандальный успех, потому что в своей меланхолии он сумел найти слова для разочарованности и подошел к выводам, каких в ту пору никто еще не формулировал и не оглашал. Столь любимый и ценимый не-евреями «рабби» ошеломил общественность текстом, который стал для христиан сущим скандалом. Смерть, писал он, есть смерть всех притязаний и стремлений, каковые умирают еще при жизни. Конец — это не смерть, но конец стремлений ведет к смерти. И оная смерть бесповоротна. И последующая жизнь есть лишь истаивание всего того, что еще раньше захирело и умерло. Она принадлежит посюстороннему миру, а не потустороннему. Меж ними существует только одно: продолженное небытие — истлевание. Пилюли и пиво. Но ему нужно выполнить еще один заказ: «Об ангелах».
Эту работу он написал очень быстро, в точности так, как его учили: прочти два десятка книг и сделай из них новую! Бесстыдство. Тем более что после так называемой книги о «закате жизни» он получил еще два гульдена задатка. Однако ж прочти хоть двадцать, хоть сто книг об ангелах — что оттуда вычитаешь? Что сумеешь скомпилировать? Лишь фантазеры, мечтатели и эзотерики писали об ангелах, ему даже попалось сочинение о том, сколько ангелов помещается на кончике иглы. Он и это сочинение процитировал, потому что читал его. Так возникла книга, совершенно мистическая, столь же потусторонняя, сколь посюсторонней была предшествующая.
Он находился в центре внимания. Иные норовили сорвать на нем злость, другие хвалили его, так как он подтвердил их суждения. Со следующей книгой вышло наоборот. Самуил был не в силах принять ее всерьез. Хвалят ли, нет ли, он не выберется из своего убожества, не станет главным раввином, не построит свою жизнь. Ему хотелось спать. Если не спалось, из-за мыслей, которые невозможно отогнать, или из-за женина голоса, он принимал пилюлю. Всегда держал дома запас, на недели и месяцы вперед.
А потом появился маленький Барух, называл его «профессор», задавал вопросы. Причем такие, каких не задавал никто из читавших книги Манассии. Ученый профессор, говорил Барух, писал об «ангелах», сиречь о феномене, существование коего доказать невозможно, однако же он существует, ибо существует понятие, идея, занимавшая умы многих людей. Но почему, спрашивал Барух, он не применил здесь тот же метод, какой использовал в сочинении о смерти, о феномене, вполне сопоставимом с ангелами в том смысле, что никто из живых не может сообщить о нем достоверных сведений, может лишь вслед за профессором заключать — не со стороны Ничто, а исходя из бытия, руководствуясь не страхом утраты, а любовью к сущему, средствами разума, а не фантазии. Почему, вопрошал юный Барух своего учителя Манассию, возникло такое противоречие?
Вот тут-то Манассия вдруг и решил начать борьбу. Ему снова захотелось размышлять.
Подготовиться, чтобы суметь ответить на любознательные вопросы этого щуплого мальчугана. Вскоре. А как раз в это время вспыхнул скандал, до основания потрясший гордую еврейскую общину Амстердама и приведший также к контроверзам меж Барухом и его учителем, — процесс против Уриэля да Кошты.
Уриэль да Кошта, рожденный в португальском городе Порту, происходил из богатой и влиятельной аристократической семьи, которая уже в четвертом поколении исповедовала католичество. Он получил самое лучшее по тем временам образование в области юриспруденции и богословия и по окончании оного поступил на церковную службу, занял в родном городе высшую в церковной сфере светскую должность казначея и монастырского адвоката. Он обзавелся семьей, жил во дворце в лучшем квартале, пользовался величайшим уважением. В браке был счастлив, гордился обоими сыновьями, которые с младых ногтей обнаруживали превосходные задатки и таланты. Регулярно ходил к мессе и неукоснительно соблюдал десять заповедей, дабы обеспечить своей душе вечное блаженство. Человек он был гордый, но не спесивый, приятной наружности, но не самовлюбленный, богатый, но щедрый. Знал Бога и мир, Бога, которого имел, и мир, в котором жил. В тридцать лет он никогда не имел ни малейшего повода кого-то или чего-то бояться. Боялся лишь адского огня, а оттого старался жить так, чтобы избежать его. Не страшился ничего.
На своем посту он волей-неволей изнутри наблюдал маневры Священного трибунала и в итоге столкнулся с вопросом, который терзал многие сердца, несчетных людей на кострах инквизиции: сколько нужно поколений, чтобы изгладить историю? Сколько нужно десятилетий, чтобы сделать виновных невиновными? Он сам, которому — во всяком случае, пока — было нечего бояться, в один прекрасный день спросил себя, достаточно ли четырех поколений христианства, чтобы более не связывать его с еврейской верой предков и не ставить тем самым под подозрение. Этот простой вопрос изменит, а в итоге разрушит его жизнь. Ему вдруг захотелось выяснить, во что верили его пращуры до насильственного крещения и о чем их вера говорит ему, — вопрос, на который легко ответить, ведь евреи верили в ту же книгу, что и христиане: в так называемый Ветхий Завет. Он прочитал эту книгу. Бывший студент-богослов впервые прочитал ее, да-да, впервые прочитал как то, чем она является: как истории, как передававшиеся в несчетных поколениях истории о том, что люди могут объяснить, вопрошая о необъяснимом. Как близок был Бог этим людям и одновременно как далек от них. Сколь одержимы могли быть люди, когда подчиняли этому Богу все и вся, и сколь разумны, когда доверялись Ему в сомнительных случаях. То была книга людей, а не книга одного человека, утверждавшего, что он Бог. Уриэль да Кошта заколебался. В эту пору он работал поспешнее, хотел побыстрее попасть домой. Месяцами во дворце да Кошта не принимали гостей, он предпочитал в одиночестве сидеть в кабинете и размышлять. Папский нунций привез ему приглашение в Рим: его святейшество желал наградить Уриэля да Кошту за заслуги перед церковью. Он принял приглашение — и уже через час после ухода нунция спросил себя, мог ли Иисус из Назарета быть Мессией, которого ожидали отцы. Если читать эту книгу, ответ однозначен: нет. Ничем этот Иисус не соответствует тому, что приписывали Мессии и по чему его можно было распознать, и событий, обещанных с его явлением, не случилось. Уриэль да Кошта заплакал. Странным образом осознание этого никак не сказалось на его любви к Иисусу Христу. Он любил произнесшего Нагорную проповедь, страстотерпца на кресте. Но Мессией тот не был. А раз Христос не был Мессией, значит, все, во что он до сих пор верил, есть богохульство. Значит, в больших образах собора Порту он видел не свет, но предвестье вечного проклятия. А стало быть, инквизиция, преследовавшая евреев, катится прямиком в ад.
Вечером того дня, когда ему вручили приглашение Святейшего престола в Рим, жена Уриэля да Кошты вошла в кабинет, увидела мужа в слезах и спросила: «Marido[58], что с тобою?»
Через двадцать лет в своей автобиографии он написал, что, по сути, уже в ту минуту было ясно, что для ответа ему понадобится вся оставшаяся жизнь.
Уриэль да Кошта открылся жене. Велел ей позвать сыновей. Ни один не мог последовать за ним. На следующий день в гавани Порту он узнал, что может ступить на корабль, только имея особое королевское
