сострадания и уважения общины.
Уриэль да Кошта пошел домой. На улицах стояли люди, только что побывавшие в синагоге, и каждый учтиво и приветливо с ним здоровался, показывая, что община вновь приняла его в свое лоно. Дома он заперся в кабинете, за три дня, не вкушая пищи, составил свое жизнеописание, приставил ко лбу пистолет и спустил курок.
— Будто требовалось лишнее доказательство, — сказал Абоаб. — Этот человек не был евреем. Еврей не налагает на себя руки! — И он отказал Уриэлю да Коште в погребении на еврейском кладбище Бет- Хаим.
Следующие несколько недель Барух в школе не появлялся. Манассия, со смертью Эфраима уже потерявший одного ребенка, вновь испытал, что значит потерять сына. Скорбь, которую он после смерти Эфраима заглушал пилюлями и алкоголем, вырвалась наружу. Рахиль встретила его печаль враждебно: она каждый день видела, в чем у них нужда, и в этом Барухе, о котором говорил муж, ей никакой нужды не было. Дома Манассии не сиделось, он предпочитал сидеть на кухне у Эсфири и Ионы, обсуждал с Ионой дела, слушал собственные реплики, видел себя со стороны, слушая Иону, думал: это не я. Адонаи, пожалуйста, верни мне меня!
Самуил Манассия бен-Израиль снова увидел Баруха д'Эспинозу лишь спустя три месяца, когда весь ученый Амстердам собрался на лекцию великого философа Рене Декарта «Машинная теория живого». Философа пригласил Свободный университет, однако оказалось, что в университете нет подходящего помещения, способного вместить столь огромное количество слушателей. В итоге ученый согласился держать речь под открытым небом, на острове Рапенбюрх, возле еврейского квартала, там всем места хватит. Безграничное уважение, какое город выказал знаменитому философу, математику и естествоиспытателю, вылилось в необычное решение магистрата: в тот вечер, когда Декарт выступит с лекцией, строительный шум умолкнет, дабы ученый мог говорить без помех.
Вот почему все современники, сообщавшие об этом событии, неизменно твердили, что в точности понимали оратора, хотя временами ветер и относил его слова в сторону.
Манассия пришел заранее, однако слишком поздно, чтобы занять хорошее место. Он полагал своим долгом послушать Декарта, но одновременно чувствовал такую усталость, что готов был рухнуть наземь и уснуть. Предстояло интереснейшее событие, и в долгие часы ожидания его до крайности удивляло, сколь мало ему пока интересны собственные интересы.
Наконец появился великий человек, прошел к ораторскому месту, овальной площадке, ограниченной позади каналом, а впереди — спешно сколоченными из досок крутыми трибунами, где расселась публика.
Манассия мало что понял. В городе царила непривычная тишина, такая огромная, что во многом как бы заглушала и поглощала то, что громко произносилось внизу и разносилось ветром. Служитель принес большую плетеную корзину с крышкой, поставил рядом с ученым. Как понял Манассия — и соседи это подтвердили, — Декарт хотел на примере продемонстрировать, что животные суть машины.
— Если я столкну человека в воду, что он сделает?
Манассия слышал, как в первых рядах публики закричали: «Поплывет!» — и сумел реконструировать заданный вопрос.
— Нет, ошибаетесь! Он задумается! Подумает, что не умеет плавать, и утонет или подумает, что умеет плавать, а потом поплывет!
Что он сказал насчет плавания?
Что мыслящий человек не может плавать?
Тсс!
— А вот животное, даже если никогда еще не плавало и не имеет такого опыта, мгновенно поплывет!
Что он сказал?
Тише!
— Это доказывает, что животные суть машины, поскольку… не разум… автоматизм… благодаря чему система… в простейшем соотношении ее органов… наши органы… тем не менее…
Манассия ничего не понимал. Хотел пробраться поближе, а коль скоро это невозможно, уйти. И тут быстро, одно за другим, произошли два события. Рене Декарт открыл плетеную корзину, достал оттуда кошку, живую кошку, и бросил в канал Рапенбюрх. Потом достал вторую и третью. Кошки пронзительно завопили, как машины, что ежедневно работали в этом городе, и еще в воздухе начали как заведенные махать лапами, а в воде поплыли…
— Божии машины! — воскликнул философ, и тут Манассия услышал за спиной крик, обернулся и увидел юного Баруха, потерянного сына. Мальчик стоял и кричал так, как может кричать только человек, охваченный беспредельной, прямо-таки самозабвенной, нет, заключающей и себя самого любовью к Творению. А пока Барух кричал, Декарт бросал кошек в канал и восклицал:
— Машины! Quod erat demonstrandum![59]
Мальчик убежал прочь, Манассия тоже ушел.
Хотел пойти за Барухом, навестить его дома, но решил подождать с этим до завтра, в надежде, что к тому времени и ученик успокоится, и он сам тоже.
— Я видел тебя вчера, Барух!
— Я тоже видел вас, профессор!
— Почему ты не ходишь в школу?
— Хочу сохранить ясность мысли.
— У тебя больше нет вопросов?
— Почему? Есть один вопрос, профессор: если человек верует в Бога и оттого полагает, что религиозная заповедь, противоречащая законам природы, не может быть истинной, ведь это означало бы, что Бог как Творец природы сам себе противоречит, а Он не станет предписывать людям то, что противоречит Его творению, — как, профессор, верующим людям должно относиться к такому человеку? Что им следует ценить выше — их собственные законы или веру и любовь к природе и природным законам?
— Это, сын мой, вопрос…
— Короче говоря, должен ли этот человек, от природы стыдливый, публично раздетый, должен ли этот человек, от природы наделенный разумом, получать ответы с помощью плетки? Должно ли заставлять человека, любящего Бога, который создал людей, ложиться на пороге, чтобы все переступали через него?
Манассия сумел сказать на это только одно:
— Будь осторожен!
Виктор по-прежнему оставался изгоем. В университете его игнорировали. Бывшие товарищи, да и те, кто симпатизировал левым группировкам, не хотели более иметь с ним ничего общего. Даже не здоровались, а если здоровались, то машинально, и допустивший такую оплошность, сразу о ней сожалел и брезгливо отворачивался. Так называемые паиньки, неполитизированные студенты обоего пола из буржуазных кругов, тоже сторонились его: слишком хорошо помнили Виктора как «бузотера», который вечно мешал на лекциях, перебивал профессора, задавал агрессивные вопросы и произносил марксистские речи. Подобных людей всегда лучше держать на безопасном расстоянии.
Жил Виктор в постоянном страхе. Не перед физическим насилием, но перед ужасом отверженности. Беззащитности. Кинжалы бутафорские, но кровь настоящая. Слепые взгляды, норовящие убить.
Если на семинаре преподаватель вызывал его выступить с рефератом, все тотчас ополчались на него. Франц Хояк, убежденный правый, кричал: «Коллега, то, что ты проповедуешь, это ГУЛАГ!» — а Жак Мадер, в свое время вместе с Виктором создавший на истфаке базисную ячейку, бичевал Викторов идеализм и антинаучный метод. Смешно, думал Виктор, а дома плакал.
Он часто ходил в кино. Сидел в темноте, но все же не дома. Посмотрел «Женщину в окне» с Роми Шнайдер, прочел в газете, как несчастна актриса и как страдает от депрессий, потому что мужчины только использовали ее и обманывали. Мечтал познакомиться с Роми Шнайдер. Он ее спасет. Его тоже донимала
