Правду говорят, мошенник обжулит, а с дураком сам себя проведешь!
– Я только хотел помочь вам…
– Прытко пела рыбка! В следующий раз, если вознамеришься донести на кого-то, делай это вовремя или вообще не доноси!
В разговор вмешался Франко:
– Шеф, большая часть информации, что я вам пере дал, получена от него!
– Вот как? А почему ты сказал, что Валенсуэла представляет угрозу для детей?
– А он, знаете ли, любит на людях доставать из штанов свой член!
– Ну, хватит. Франко, пошли-ка пару ребят обшарить местность на Атамирако и вокруг лимана, да пусть прихватят с собой вот этого дурака; арестованных отвезти в Кульякан, и чтоб никто с ними и словом не перемолвился до моего приезда!
– Команданте, – обратился к нему Ривера, – я хочу попросить вас об одном одолжении.
– Говори быстро!
– Я насчет сеньориты Ребеки, она здесь ни при чем!
– Ты же сам обвинил ее в пособничестве партизанам!
– Я ошибся! Пожалуйста, не увозите ее, она ни в чем не виновата!
– Это невозможно, она не только сообщница Валенсуэлы, но еще и наркоторговка, а если ты ее защищаешь, значит, придется и тебя допросить!
Ривера состроил кислую мину.
– Нет, не надо, пусть все остается так, как есть…
– Вот так-то лучше, и не рыпайся больше, а сейчас поезжай вон с ребятами и помоги им отыскать улики!
Капи, сидя на полу рядом с ними, услышал достаточно.
– Вот это да, ну и гад же Ривера, это он подставил Санди, засранец!
– Ага, и все из-за бабы; есть козлы, которые готовы мать родную продать, а у этого, видать, матери вообще не было!
Тем временем рыбаки случайно наткнулись на сокровище Санди.
– Тибурон, это чего у тебя?
– Сам не видишь – бутылка!
– Да она же битком набита деньгами!
– Ну да!
– Чертов Тибурон, ты откопал сокровище пирата Моргана! Теперь есть на что выпить и браконьерствовать не надо!
К восьми утра Маскареньо проголодался. Прежде чем покинуть дом, он внимательно осмотрел стены и предметы мебели, в нескольких местах постучал по полу и еще раз пообещал себе эту виллу. А почему бы и нет? С какой стати отдавать ее кому-то? Он заслужил этот дом по праву, так какой ему смысл пускать на подарки свою же собственность? Маскареньо полюбовался с балкона на яхту и представил себя на палубе в плавках, темных очках на рыбалке в океане: «Что за жизнь я себе устрою!»
Уже собравшись уходить, он задержался, чтобы еще раз проверить книги – а вдруг под безобидными обложками спрятаны крамольные сочинения? Команданте открыл несколько штук наугад, но все неудачно: «Сто лет одиночества» так и были «Сто лет одиночества», а «Мигель Строгофф» – «Мигель Строгофф». Рядом с «Раюэлой» стояла книжка, которая раньше каким-то образом ускользнула от его внимания, – «Свобода под честное слово» Октавио Паса. Что такое? Подозрительное заглавие! Ну-ка, ну-ка, посмотрим – и команданте открыл книгу на первых страницах: «Там, где заканчиваются границы, исчезают дороги. Где начинается безмолвие. Я продвигаюсь медленно, а народ…» Так-так, интересно! И Маскареньо пробежал глазами по строчкам до конца страницы: «Открываю и сумерки, и ночь… А затем обожженную сьерру и кучку глиняных домишек… Я открываю засуху и стенанья, мастурбацию…» Ни черта себе! «…день с хлебом и водой, ночь без воды…».
Выйдя излома, Маскареньо с победным видом протянул книгу полицейскому за рулем:
– Я нашел еще одну улику!
Начиналась жара, и на черной безрукавке команданте стали различимы пятна пота. «Этот каброн Родригесу меня в долгу, в большом долгу!» – подумал Маскареньо, и в это мгновение язва снова дала себя знать.
– Как вы себя чувствуете, мой команданте?
– Хорошо! Утро сегодня великолепное!
17
В тюремной камере стояла удушающая жара. Но поскольку из-за боли Давид словно витал в ином мире, в котором не было места другим ощущениям и пониманию происходящего, из внешних раздражителей им воспринимались только пение и плач, кажущиеся ему далекими и чужими, будто вовсе не его окружали эти звуки, преисполненные горечи и безутешности. «Они заставили меня припомнить эпоху гонений на первых христиан, – сказала карма. Давид тяжело дышал открытым ртом. – Впервые
Кто-то не вытерпел и закричал:
– Чертов Облади, заткнись ты наконец, каброн!
Но тот, чужой и далекий, продолжал напевать: «Так выходи же за меня и будешь слушать ты. всю жизнь мой мюзик-бокс! Облади, облада…»
«Я хочу к маме», – подумал Давид. «Это невозможно, нас держат взаперти в этой мерзкой тюрьме, и учитывая твое признание, не думаю, что мы вообще когда-нибудь увидим свободу. Полагаю, здесь сейчас градуса сорок четыре – кто-нибудь когда-нибудь погасит эту лампочку на потолке?» – «Они отняли у меня фотографию Дженис!» – «По-моему, тебе уже пора забыть про Лягушачьи Лапки. Не думаю, что тебе суждено снова встретиться с ней». – «Почему, ведь у меня есть деньги на билет по Лос-Анджелеса? Я приеду к ней в гости!» – «Судьба чело века может быть доброй или злой, но необязательно той какой он заслуживает!» – «Откуда ты только набираешься этих премудростей!» – «Мы должны ехать в Чакалу отмщение не должно зависеть от случайностей, нам нужно хорошенько продумать план действий, чтобы сбежать отсюда». – «Почему все так непросто? Чато умер… Я хочу в Лос-Анджелес. Are you Kris Kristofferson? Что ты мне дала? Я боюсь уколов, а голубые таблетки я запил твоим коктейлем и почувствовал себя как в самолете, проваливающемся в бесконечную воздушную яму».
Рыдания не прекращались.
– Здесь собрались одни слабаки!
Они находились в подвале, разделенном коридором на два ряда по четырнадцать камер размером метр на два. «Драконы» бросали сюда своих пленников, чтобы после отправить кого-то в военный лагерь номер один, других в тюрьму «Сересо» в Агуаруто, а третьих на тот свет. Поскольку Давид уже во всем сознался, его тут долго не продержат. Смерть Чато снижала интерес полиции к его двоюродному брату, но пока он был нужен Маскареньо по другим соображениям; команданте планировал наполнить свою тюрьму до отказа, чтобы заключенные ходили по головам сокамерников, и с этой целью отправился в порт Альтаты на поиски новых сообщников. Давид открыл глаза, согнал с лица комара. Ему приснилась Чакала и солнце, похожее на круг желтого сливочного масла; он и Дуке охотились в горах; «Мама хочет, чтобы я принес броненосца, а еще надо добыть кролика для Карлоты».
Давид вспомнил тот день, когда он, подросток четырнадцати лет, убил оленя – оба замерли на бесконечное мгновение, неожиданно выйдя из-за деревьев навстречу друг другу; в правой руке Давид держал камень, очень похожий на тот, которым бросил в Рохелио Кастро; метнул его в голову животного, и оно упало, будто подстреленное. Как же тогда расстроилась и сердилась на него Мария Фернанда! Она даже наотрез отказалась попробовать мясо.
Давид открыл глаза, увидел металлические прутья решетки и с трудом поднялся на ноги, чувствуя себя совсем скверно.
«У меня все тело болит!» – «А ты что хотел, подарок на день рождения?» – «Но что я такого сделал, почему меня избили?» – «Мы же теперь бунтари, ты что, не понял?» – «Я в этом ничего не понимаю!» – «Для правительства, проводящего политику государственного террора, каждый является потенциальным врагом!» – «Как здесь смердит!» – Тюрьма не была оборудована туалетами или унитазами в камерах,
