не покормила Элизабет. Может, ее кузина умрет здесь в доме, как животное, о котором не позаботились? Ее колокольчик не звенел. Было невыразимо странно думать, что кто-то другой, должно быть, накормил ее. Мюриель уснула, и ей приснился отец, каким он был много лет назад.
Когда наступило утро, оно казалось концом мира. Мюриель подумала: «Это самый худший день в моей жизни, только бы пережить его». Она открыла окно навстречу бледной полутьме. Туман, казалось, рассеивался. На улице было не холоднее, чем в ее спальне. Все в ней умолкло; даже тоненький голосок самосохранения, который порой продолжает звучать, когда уже нет благоразумия, теперь замер. Она только припомнила, как будто из далекого прошлого, что собиралась уйти. Мысль о том, что она может, если захочет, даже сейчас подойти к комнате Элизабет и открыть дверь, присутствовала в ее мозгу болезненно и отдаленно, как детально разработанная гипотеза пытки. Она машинально передвигалась по комнате, зубы ее стучали.
Было уже почти девять часов. Она стала упаковывать чемодан, собирая вещи неловкими, замерзшими руками. На дно чемодана сложила свои тетради и разрозненные листки, на которых была записана ее длинная поэма. Взглянув на нее мимолетно, Мюриель увидела, что она совсем не хороша. Сверху она втиснула несколько кофт и юбку. Пальцы слишком замерзли, чтобы складывать что-то, и теперь она чуть не плакала от раздражения. Чемодан не закрывался. Наверное, она производит очень много шума. Нажала на чемодан, стоящий на кровати, почти села на него и защелкнула один замок. Мюриель стала искать пальто, но обнаружила, что оно на ней. Не осматривая комнаты, она вышла за дверь. На лестничной площадке все еще горел свет. Большими шагами тихо прошла по площадке и спустилась вниз по ступеням. Она слышала, как в кабинете отца играет патефон. Мюриель открыла переднюю дверь.
— Извините меня за столь ранний визит, — сказала Антея Барлоу, — мне просто хотелось бы знать, не могу ли я повидать священника.
Мюриель с изумлением смотрела на миссис Барлоу, которая выросла перед ней огромная, как медведь, в бледно-коричневом свете дверного проема. Миссис Барлоу была слишком большой, слишком материальной. Мюриель рядом с ней казалась бестелесным духом. Ей и в голову не приходило, что они могут общаться.
— Это довольно ранний визит, но мне необходимо срочно повидать его. Видите ли…
Мюриель пришлось сделать огромное усилие, чтобы заговорить. Ее голос прозвучал четко и ясно:
— К сожалению, отца нет дома.
— В самом деле? Не могли бы вы сказать мне…
— Он уехал, — продолжала Мюриель, — пожить на своей вилле в Сан-Ремо. — Ее голос прозвенел пронзительно и тонко.
— Действительно? Не могли бы вы…
Мюриель закрыла дверь и подождала в холле, пока не услышала звук медленно удаляющихся шагов. Затем, уже готовая снова открыть дверь, помедлила. Она что-то забыла. Снотворное.
Мюриель пришло в голову, и она мрачно отметила это, что в течение всей этой ужасной боли они ни на минуту не подумала о том, чтобы оставить этот мир, ставший таким ужасным. Она явно предпочла агонию сознания. Поэму положила, но забыла таблетки. Возможно, она в конце концов выживет. Она почти решила оставить таблетки, но какая-то привычная осмотрительность вернула ее назад. Никогда не знаешь, что ждет тебя в будущем.
Она поставила чемодан у дверей холла и снова очень тихо поднялась наверх, перешагивая через две ступени. В комнате отца все еще играла музыка. Она вошла в свою комнату и поспешно открыла буфет, где хранила таблетки. Их нигде не было.
Прошло какое-то время, прежде чем Мюриель абсолютно удостоверилась, что они исчезли. Она моргнула, затем посмотрела на других полках, провела руками по всем поверхностям. Таблеток просто не было.
Мюриель, с тех пор как проснулась, пребывала в состоянии какой-то истерической комы. Теперь же она почувствовала себя абсолютно спокойной и хладнокровной. Может, она сама убрала таблетки отсюда? Нет. Она уверена, они недавно были здесь и она не убирала их. Нахмурившись, Мюриель стояла, глядя в буфет. Может, они кому-то просто понадобились? Но никто в доме не употреблял снотворного. Даже Элизабет спала хорошо, а отец, хотя и придерживался странного распорядка, мог заснуть когда хотел.
Мюриель медленно закрыла дверцы буфета. Это было странно и приводило ее в замешательство. Но она понимала, что ничего не может сделать. Наверное, существует какое-то простое объяснение, хотя сейчас она не в состоянии найти его. Ей лучше немедленно уйти. Это не единственная проблема и не самая худшая из тех, что она оставляет здесь. Ей лучше уйти, прежде чем она встретит отца или Элизабет позвонит в свой ужасный колокольчик. Мюриель медленно вышла из комнаты и подошла к верхней ступеньке лестницы.
По-прежнему доносились звуки музыки. Это было «Лебединое озеро». Мюриель узнала «Танец маленьких лебедей». Несомненно, все было в порядке. Она поставила ногу на ступеньку, затем неожиданно повернулась и быстро пошла по лестничной площадке к двери отца. Постучала. Никто не ответил. Она подождала минуту, снова постучала, затем осторожно открыла дверь.
В комнате было темно. Занавески все еще задернуты, а лампа на столе прикрыта тканью. Мюриель замерла, готовая в любой момент услышать голос из тьмы. Но ничего не произошло. Затем сквозь приглушенный гул музыки услышала другой звук — звук тяжелого дыхания. Отец, должно быть, спал.
Теперь в комнате можно было различить немного больше. Она прошла через дверной проем, ступая очень тихо, и пристально всмотрелась в угол. Ее отец, облаченный в сутану, лежал на кушетке, положив голову на диванную подушку. Его дыхание было внятным — долгий гортанный, похожий на храп звук, затем длительная пауза, затем еще один звук. Мюриель закрыла за собой дверь. Она подошла поближе, чтобы посмотреть на отца.
На секунду с холодным ужасом она подумала, что его глаза открыты и он смотрит на нее. Но это всего лишь игра света. Глаза были закрыты. А губы чуть приоткрыты, и их уголки опустились, как будто он усмехался. Одна рука свесилась и лежала ладонью вверх на полу. Мюриель стояла неподвижно, пристально глядя на него. Что она делала здесь? А если он проснется и увидит, что она разглядывает его? Но страстное желание, которое она уже не могла преодолеть, овладело ею. Очень осторожно Мюриель убрала ткань с лампы и направила свет на Карела. Она замерла. Он не шевелился. Затем Мюриель увидела маленькую голубую бутылочку, в которой хранилось снотворное. Она валялась на полу в ногах кушетки и была пуста.
Мюриель знала это с тех самых пор, как покинула свою комнату, но то знание было как будто оцепенелым и мертвым в ней. Теперь она стояла у стола, тяжело дыша, и ей казалось, что она сейчас потеряет сознание. Ей удалось сесть на стул. Она подумала: «Он погиб», — и закрыла глаза.
Минутой позже она раскрыла их. Музыка. Карел поставил пластинку. Значит, всего несколько минут назад он был в сознании. Мюриель встала и подошла к кушетке. Она едва смогла заставить себя прикоснуться к нему. Положив руку ему на плечо, она сгребла тяжелую ткань сутаны и, когда сжала ее, почувствовала кость плеча. Она встряхнула его и позвала. Закрытые веки не дрогнули, тело никак не отозвалось, равномерное дыхание продолжалось. Мюриель снова встряхнула его, в этот раз намного сильнее, схватила за оба плеча, глубоко вонзив в них пальцы, и попыталась поднять. Она прокричала ему прямо в ухо: «Карел! Карел!» Вялое тело выпало из ее рук.
Мюриель подумала: «Нужно позвать на помощь. Я должна быстро спуститься к телефону и позвонить в больницу.
Он просто без сознания. Он не мог выпить таблетки давно. Его еще могут спасти, могут вернуть его к жизни, с ним все будет в порядке». Мюриель бросилась к двери. Затем ее как будто кто-то схватил сзади, она заколебалась и остановилась, а остановившись, застонала от боли и жалости к себе. «Это, это, это — ей не удалось спастись от этого. Следует ли возвращать назад Карела?»
Мюриель повернулась и всмотрелась в его лицо. Оно уже немного изменилось. Белая, блестевшая, как эмаль, кожа теперь стала похожа на серый воск, на утоптанный снег, утративший свою белизну. Черты его заострились. Даже волосы Карела, рассыпавшиеся по подушке, потеряли свой глянец и выглядели как едва узнаваемые останки, найденные в могиле или гробу. Мюриель заскрежетала зубами. Она должна думать сейчас, думать так напряженно, как никогда в жизни не думала прежде. Но могла ли она в такой