возникновению бессмысленной попытки низведения Господа до человеческого уровня. Вы понимаете, о чем я говорю. (Я ни в коем случае не связываю это с моими ранними сомнениями насчет поклонения Деве Марии.) Если же говорить о женщинах, вступивших на путь служения Богу, то это совсем другой вопрос, и я вполне согласен с церковными догматами. Пожалуйста, не задерживайтесь с ответом, Ваши письма подобны манне в пустыне. Ваш покорный слуга и любящий сын,
Беллами, как правило, любил писать отцу Дамьену, высказывая ему свои сомнения и бурные протесты открыто, как старому другу. Этот добрый и почтенный священник помог ему избавиться от депрессии, донимавшей его гораздо сильнее, чем обычно. К отцу Дамьену ему посоветовал обратиться священник одной церкви в северном районе Лондона, которому Беллами, вконец измучившись, случайно исповедался. Тот священник высоко оценил терпение Анакса, тихо ожидавшего своего хозяина не только тогда, когда Беллами уныло и подробно описывал свои страдания в исповедальне, но и потом, в опустевшей церкви, во время его более непринужденного разговора с исповедником. Беллами упорно и страстно твердил о смерти и об отрешении от мира, и тогда священник упомянул отца Дамьена. С тех самых пор началась история пылких сыновних, почти ребяческих отношений Беллами с этим ведущим отшельническую жизнь наставником, которого он с трепетом посетил в уединенном аббатстве графства Нортумберленд. С первого взгляда Беллами влюбился в сей приют, в его древние серые стены, высящиеся в конце долины, в его уединение, тишину, неземную чистоту, полный и тихий порядок, в его очевидное и благодатное, почти тюремное ограничение свободы бытия. Только одно обстоятельство немного разочаровало Беллами: он ожидал, что его разговор с духовником будет происходить в сумрачной атмосфере монашеской кельи, через маленькое или зарешеченное оконце, а отец Дамьен встретил его в солнечной приемной, украшенной гравюрами с живописными местными пейзажами и обставленной жесткой полированной мебелью. Сам отшельник, не старый еще человек в черно-белом облачении, выглядел бледным и немощным, как растение, лишенное света. Лицо его покрывала сеть легких морщин, а длинные тонкие руки, покойно лежавшие на столе, казались противоестественно чистыми. Его сухие и прямые волосы отливали серебром, а взгляд умных голубых глаз поражал внимательной сосредоточенностью. Говорил он спокойно, хорошо поставленным, «педагогическим» голосом, время от времени благодушно улыбаясь с кротким смирением и задавая Беллами множество вопросов. Само его присутствие в этой комнате насыщало ее атмосферой безгранично больших возможностей. На все вопросы Беллами отвечал дрожащим от волнения голосом. Не считая их разговора, вокруг стояла полнейшая тишина, лишь однажды нарушенная звоном колокола. Беллами, вдыхая эту тишину и постигая безграничность возможностей этого человека, думал:
«Да, я нашел родной дом. Я обрету здесь все, на что желал бы израсходовать силы моей души, приобщусь к этой чистоте, правде и любви».
Та беседа длилась сорок минут, и в конце концов Беллами попросил принять его в орден.
Ему сказали, что он должен проявить терпение, и велели подождать. Тогда-то и завязалась их переписка. Спустя несколько месяцев отец Дамьен еще раз встретился с ним, но не для того, чтобы похвалить его, а скорее для того, чтобы предостеречь от заблуждений. Между тем Беллами активно занимался разрушением своей жизни. Шло время, и Беллами начал опасаться, что его возлюбленный наставник, поначалу воспринявший его намерения со всей серьезностью, разочаровался, вероятно распознав «истинное лицо» Беллами и сочтя его романтичным выдумщиком и закоренелым идолопоклонником, безнадежно «потворствующим собственным фантазиям». Поэтому, в сущности, ему упорно, но мягко отказывали. Холодные пальцы сомнения временами сжимали горло Беллами, слегка пугая его возможным рецидивом былого отчаяния. Уход с работы, отказ от квартиры и переезд в скромную комнатенку Уайтчепела, беднейшего района Лондона, принесли ему временное воодушевление, позволив бросить мимолетный взгляд или получить некоторое представление о сущности уединенной созерцательной жизни. Но все чаще былая безнадежная и затхлая тоска охватывала Беллами: неудовлетворенность, которую почти никто, и определенно никто из его ближайших дорогих друзей, совершенно не мог понять. Идея ухода от мира, дававшая ему прежде массу жизненной энергии, казалась теперь чем-то вроде фальшивого самоубийства, неким призрачным комедийным образом его смерти. Пагубную ошибочность его душевных метаний, видимо, и распознал отец Дамьен в ходе дальнейшего знакомства. Этот святой отшельник полагал теперь, что служение людям в данном случае может принести исцеление, оно способно по меньшей мере повысить прежде незначительный интерес Беллами к чужим страданиям и вывести его на некий реальный, более подлинный и свободный жизненный путь. Но «отшельническая инициатива» Беллами, судя по ее описанию, являлась бесплодной затеей, словно он искал близости с нищими и отверженными, чтобы просто посмеяться над ними. В его помощи не нуждались даже смиренные завсегдатаи бесплатной столовой при англиканской церкви. Никто, казалось, в нем не нуждался, все, как отец Дамьен, видели его насквозь. Беллами и раньше приходил к такому неутешительному выводу. И вот сейчас, окаменев от одиночества и страха в своей стылой комнатенке, Беллами вдруг осознал, что его пальцы давно выбивают дробь по столу.
«Да, — размышлял он, — я сворачиваю на грешную дорожку. Это постукивание призывает грех. Душа моя блуждает во тьме».
Отбросив письмо в сторону, Беллами уставился на дождевые струи, затуманившие оконное стекло.
«Слезы, — подумал он, — если бы на меня снизошла духовная благодать, то я смог бы выплакаться! Но я холоден и тверд как камень. О, если бы только мне дали новое испытание, явленное неким ангелом, звездой, вспышкой молнии, неким знаком».
Он вдруг услышал тихий стук по стеклу и увидел, что за окном маячит какой-то человек, чья рука искажает прямизну дождевых струй. Он пригляделся. Там стоял Клемент. Беллами бросился открывать дверь.
— Ты сидел, точно окаменевшее изваяние, мне никак не удавалось привлечь твое внимание. Кстати, ты знаешь, что у тебя не работает звонок? С тобой все в порядке?
— Да, да, я просто задумался. Да ты, я вижу, насквозь промок.
— Естественно, промок, раз не захватил зонт. Я оставил машину возле какого-то строительного пустыря, похоже, в этом районе начали сносить все дома подряд, надеюсь, хоть ее не разберут по винтикам, пока мы с тобой болтаем. Ты не возражаешь, если я повешу сюда плащ, чтобы стекла вода? Ну и запахи! Раковина, что ли, засорилась? Здесь у тебя адский холод, неудивительно, что ты сидишь в двух свитерах.
— Как любезно с твоей стороны, что ты зашел повидать меня, я так рад твоему приходу! Сколько сейчас времени?
— Три часа. Сейчас день, на тот случай, если ты совсем потерял счет времени. Беллами, садись…
— Погоди, я опушу монетку в счетчик и включу обогреватель…
— Брось, не суетись, я совсем ненадолго. Слушай, Лукас попросил меня рассказать тебе кое-что под строжайшим секретом.
— Что, что?!
— Тот парень, которого убил Лукас, ну, ты знаешь…
— Еще бы не знать!
— Так вот, он не умер. Врачи, очевидно, решили, что он мертв, а журналисты сообщили об этом в газеты, и Лукас тоже думал, что он умер, но он воскрес и заявился к Лукасу.
— Как, и Лукас ничего не знал?
— Нет, он страшно удивился.
— Но, Клемент, как замечательно, какая чудесная новость! Лукас, должно быть, ужасно обрадовался, такое облегчение! Значит, в итоге он никого не убил! Это просто чудо!
— О да, это здорово.
— Как великолепно! Подобно Лазарю, воскрес из мертвых. Его появление освобождает Лукаса от тяжкого греха. Рассеивает грозовые тучи. Ведь, когда я видел Лукаса, он выглядел таким… О, как мне
