переживания Рива, Невилла и Джиллиан. Горькие слезы повара и горничных, понурые головы скорбящих садовников тоже говорили в пользу Лауры. Видимо, лежа в chaise longue[90] , Лаура не только умела поддерживать порядок в этом большом доме и саду, но и вызвать чувство привязанности в тех, кем руководила, и подлинную любовь самых близких и дорогих ей людей. Роуз знала, что Лаура не глупа, но до некоторой степени не воспринимала ее всерьез, и Лаура, несомненно, чувствовала это. Конечно, все сии здравые мысли пришли слишком поздно.
Роуз, которая приехала до похорон и осталась после них по просьбе Рива и детей, находилась в Феттистоне уже больше двух недель. Позже она удивлялась тому, хотя в тот момент казалось естественным и неизбежным, как быстро она заняла место Лауры, занявшись делами, требовавшими безотлагательного решения. Рив, Невилл и Джиллиан, беспомощные в своем горе, умоляли Роуз взять все в свои руки, а домашняя прислуга без всяких на то указаний бежала к ней со своими проблемами. Приходский священник звонил Роуз по вопросу о похоронах, и Роуз с трудом добилась у Рива, какие будут его пожелания на этот счет. Она организовала «угощение» после похорон и распределила по спальням тех родственников, которые остались на ночь. Она также решила, что в таких чрезвычайных обстоятельствах следует перепоручить хозяйственные дела миссис Кейтли, исключительно искусной кухарке. Конечно, Роуз была рада быть полезной, даже больше того, чувствовала смутное удовлетворение оттого, что неожиданно оказалась такой важной в доме, где ее частенько воспринимали скептически. Феттистон был больше и намного красивее Боярса: простой, никогда не перестраивавшийся настоящий дом восемнадцатого века, сложенный из местного камня, цветом от светло-коричневого до розоватого. Предок, выстроивший дом, побывал в Виченце, где его восхитила балюстрада со статуями на крыше, которые прадед Рива и Роуз перевез и установил в разных уголках сада. Дом стоял на широкой террасе, и с лужайки к нему поднималась изящная сужающаяся каменная лестница. На лужайке располагался фонтан, куда более удачное дополнение, произведенное тем же предком. За ним открывался вид на английский сельский пейзаж, еще дальше склоны Пеннинских гор, тающие, гряда за грядой, в голубой дали, переходящей в небо. У Роуз никогда не было сильного чувства «родовой собственности», больше того, чувство семьи у нее распространялось лишь на родителей и Синклера. После их смерти она решила, что для нее достаточно друзей, отношения же с родственниками ограничить чисто формальными или вообще предать забвению. Она не чувствовала своей принадлежности к «Кертлендам» или бывшей как-нибудь связанной со «старой йоркширской семьей», хотя «старый дом» находился в Йоркшире и все ее предки жили там. (Местные жители шутили: когда Кертленды говорили о «войнах», они имели в виду исторические войны Алой и Белой Розы.) Роуз с нежностью относилась к Боярсу, но не стала бы ни очень, ни особо страдать, доведись ей продать его. Сейчас, ближе узнав йоркширский дом, она думала, как, наверное, необычно для Невилла и Джиллиан, хотя, может, в конце концов они найдут это естественным, чувствовать, что это место — их дом, он будет принадлежать им и их детям и детям их детей со всеми своими бледными призраками многочисленных предков, чьи портреты, написанные маслом, к сожалению, второстепенными художниками, висят (главным образом) в больших комнатах, хотя некоторые сосланы в спальни. На стене спальни Роуз висел маленький, семнадцатого века, написанный неумелой кистью портрет хрупкой дамы, жившей еще до того, как Фелтистон был построен и даже задуман, с которой Джиллиан имела удивительное сходство.
Драматическая смерть Лауры, не считая прочего, прервала долгий траур Роуз по Дженкину. Грустно, но вполне понятно, что она восприняла известие о ней почти с облегчением. Иная смерть перенесла Роуз из мрачной, едва ли не безумной атмосферы в Лондоне к переживаниям не столь глубоким, в место, где было столько практических дел, которыми она могла отвлечься. Ее обычный приезд в Йоркшир на Рождество вскоре после гибели Дженкина и до того, как Лауре был поставлен диагноз, был сущим кошмаром. В Фелтистоне Рождество праздновали, как всегда, с непомерным весельем, кострами, елками, горами остролиста, плюща и омелы из сада, с рождественскими гимнами, играми в доме, столом, ломящимся от еды и питья, и обменом многочисленными красиво упакованными подарками. Предвкушали и катание на санках, лыжах и коньках, но коварное потепление помешало подобной радости. Роуз, которой каждая минута пребывания в Феттистоне приносила страдания, уехала, как только появилась возможность. Они ничего не сказала Риву и детям об ужасной потере друга, а те и не очень интересовались ее жизнью. Джерард «встретил» или «отметил» Рождество постольку поскольку — с Патрисией и Гидеоном. Это было примечательное событие, потому что, явно поддавшись на уговоры Гидеона, к ним присоединились Тамар и Вайолет. Джин и Дункан на Рождество, как обычно, отправились во Францию. Лили уехала к подруге, Анжеле Парк. Гулливер, как говорили, был «на севере», то ли в Лидсе, то ли в Ньюкасле. Роуз поначалу собиралась остаться в Лондоне с Джерардом, но он настоял, чтобы она поехала в Йоркшир. По правде сказать, Роуз и Джерард испытывали определенное облегчение, расставшись. Они слишком долго скорбели вместе и только усугубляли горе друг друга. Наверное, для них было «благом» оказаться среди людей, менее страдающих или вообще безучастных, живущих обычной жизнью. Только теперь, после невероятного шока, который произвела на нее смерть Дженкина, Роуз осознала, как сильно, намного сильней, чем когда-либо ей представлялось, она любила его, какое влияние он имел на нее. Легкая дымка, может всегда заволакивавшая в ее глазах Дженкина, была следствием старой ревности к той нежности, которую испытывал к нему Джерард, чувства, что в один прекрасный день Дженкин окончательно отнимет у нее Джерарда. Теперь она вспоминала, каким чудом было присутствие Дженкина в ее жизни, он в самом деле «вдыхал душу во все», вспоминала его мудрость, исключительную мягкость, доброту к ней, необыкновенное обаяние, а еще ей казалось, что он, быть может, любил ее какой-то особой любовью. От этой мысли она чувствовала себя еще несчастней, и к ее скорби прибавлялась жалость. Жить без Дженкина казалось невозможно, слишком много ушло вместе с ним. Собственное ее горе, конечно, мешалось с куда более глубоким горем Джерарда. Горе Джерарда потрясало Роуз тем более, что тут она была бессильна что-то сделать. Эта смерть неизбежно заставляла их говорить о Синклере, воскрешать то давнее их горе. Роуз уже забыла, что Джерард был способен плакать, причем так ужасно, рыдая взахлеб, как рыдают женщины.
Что с течением времени они обсуждали все чаще и отчего чувствовали себя еще несчастней, так это необычный характер той смерти, ее обстоятельства, случайность. И довольно скоро обнаружили, что снова и снова задаются одними и теми же вопросами. Но что поделаешь, ведь это был несчастный случай, а все несчастные случаи неестественны. Прибывшим полицейским и позже следователям Краймонд подробнейше объяснил, как все произошло, как он и Дженкин спорили об умении Краймонда стрелять и заключили пари по этому поводу, как Дженкин подошел к мишени, и он сказал ему держаться подальше и, прицелясь, выстрелил как раз в тот момент, когда Дженкин повернулся и направился к нему, чтобы что-то сказать, не понимая, что находится между ним и мишенью. Это был чистый несчастный случай, как ни ужасно. Вердикт был: смерть от несчастного случая. Нескрываемое горе Краймонда произвело впечатление на полицию и коронера. Множество заслуживающих доверия людей были готовы засвидетельствовать, что Краймонд и Дженкин были друзьями, и никому не пришло в голову, что друзьями, опасно близкими. Все свидетельствовали, что у Дженкина был золотой характер. Никаких намеков на отвратительную гомосексуальную вражду, ревность, денежные претензии, ни малейшего намека на умышленное преступление. Если и присутствовала неосторожность, то с обеих сторон. Неприятности возникли у Краймонда из-за владения оружием без лицензии, так что пришлось ему заплатить крупный штраф. Полиция обыскала квартиру, но не обнаружила ничего предосудительного. Собственно, его никогда, даже в дни его славы, не подозревали в причастности к терроризму. Теперь им, так долго остававшимся затворником, газеты вообще почти не интересовались. На расследование случая не послали ни одного проницательного молодого репортера, способного раскопать какие-нибудь скрытые позорные детали. Никому также не пришло в голову, что могла иметь место ссора политического характера. В тот момент было огромное количество «новостей» и случаев намного скандальней, кровавей и отвратительней, в которых были замешаны куда более знаменитые и значительные персоны. Этот же странный незначительный эпизод привлек мало внимания. Джерард после случившегося не ждал и не получил никаких известий от Краймонда, и, разумеется, ни Джин, ни Дункан тоже ничего о нем не слышали. Единственным человеком, с которым, как стало известно, тот общался, был друг Дженкина в школе, где он преподавал, Марчмент, упомянувший во время следствия, что Краймонд звонил ему из телефона-автомата сразу после смерти Дженкина и своего звонка в полицию и коротко рассказал о случившемся; а позже Краймонд рассказал ему обо всем более подробно. Джерард позвонил Марчменту, затем поехал к нему, но ничего нового тот ему не рассказал. Итак, это был несчастный случай. Ведь это же невозможно, чтобы Краймонд убил Дженкина? Нет, невозможно. Для этого не было никакого постижимого мотива. Конечно же невозможно?
