этой поре приналег посильнее и теперь заглушал шум ее шагов, когда она шлепала по траве. Уже у самой дамбы она оглянулась. Из сторожки вроде бы никто не выходил, но, поскольку, кроме дождя, услышать или увидеть что-нибудь было трудно, уверенной она быть не могла. Она перебежала дамбу, хватая ртом воздух, и повернула на тропинку вдоль озера к амбару. Перейдя на шаг, она начала думать. В том, как Ноэль попал в сторожку и в лапы к Нику Фоли, ничего таинственного нет. Ее же письмо его туда и привело. В том, каким образом Ник прознал про колокол, ничего таинственного и подавно нет — они с Тоби наделали столько шума прошлой ночью, что любой мог услышать, хоть они в своем возбужденном оптимизме и считали это маловероятным. Во всяком случае, Ник, как ей припоминалось, спал неважно и любил ночью пройтись. Он вполне мог набрести на амбар и подслушать, как они с Тоби повторяли детали плана как раз перед тем, как уходить. Или просто увидеть, как Тоби крадется из дому, и из чистого любопытства пойти за ним. Это все понятно, да и не было для нее теперь такой уж новостью, что план провалится, поскольку у одного из заговорщиков сдали нервы. Ужасало иное — и мысль эта сейчас впервые открывалась ей во всей полноте, — ведь эту незавершенную фантазию опишут или распишут, все исказив, газеты, и это причинит общине огромный вред.
Дора понимала, что, подумай она хорошенько о своем плане, она бы догадалась, что он непременно получит огласку, что он непременно будет казаться посторонним нелепым и низким. Его триумфальный, ведьмаческий смысл существовал лишь для нее одной. Даже Тоби, это ясно, присоединился к ней скорее потому, что хотел ей угодить, а не потому, что план ему нравился. Ну как может посторонний мир понять такое? Дора свыклась с мыслью, что Имбер нечто предельно глухое, предельно отрезанное и замкнутое в самом себе. Имбер ушел от мира, но мир-то еще мог прийти в Имбер — полюбопытствовать, надсмеяться, осудить.
Дора добралась до амбара. Поглядела, послушала. Все было тихо, все было так, как до ее ухода. Она зажгла фонарик и навела его на колокол. Он так и висел, огромный, зловещий, неподвижный от собственной тяжести. Она выключила фонарик. Что же ей делать? Она подошла поближе к колоколу, в котором все больше и больше ощущала живое присутствие. Положила руку ему на обод и вновь почувствовала его шероховатую бугристую поверхность и странное тепло. Она повела рукой вверх, к чекану, силясь на ощупь определить, что за картинка у нее под рукой. Тоби не придет. Должна ли она сама осуществить план? Одна она этого сделать не может, да и в любом случае желание делать это у нее пропало. Теперь вся затея казалась ей такой же низкой, какой она вскоре покажется читателям сенсационной прессы: в лучшем случае забавной, хотя и в дурном вкусе, в худшем — совершенно омерзительной. Сердце у Доры разрывалось от угрызений совести и гнева. Ну почему сюда должен был приехать Ноэль? История «всплыла» бы в любом случае, но из-за присутствия на месте Ноэля можно было не сомневаться, что расписана она будет во всей красе. Дора знала, как может Ноэль подать материал. Знала она и уклончивые насмешки, с которыми встретит он любую мольбу о молчании. В глубине души она огорчилась из-за того, что Ноэлю достало глупости преследовать ее и навязываться таким образом, который, похоже, исключал для нее возможность считать его своим убежищем. В Лондоне его суд над Имбером облегчил ей душу. Здесь же под судом был Ноэль.
Но самые безотлагательные ее мысли касались колокола. Надеяться все утаить слишком поздно. Есть ли какой-нибудь способ сделать раскрытие этой тайны менее абсурдным и вредоносным для Имбера? Ник представил все так, будто предполагавшееся чудо-дело рук кого-то из общины, и вот как, вероятно, это будет выглядеть в прессе: слабоумные уловки, к которым прибегала община в результате раскола среди душевнобольных. А ведь это она, и только она одна, в ответе. Ну как сделать, чтобы это стало ясно? Может, сделать заявление в печати? А как делают заявление в печати? Она обернулась за помощью к колоколу.
Она нежно прижала к нему ладонь, словно моля о чем-то. Колокол чуть тронулся с места. Она придержала его и стояла, положив на него обе руки. Внимая ему, она вновь поражалась чуду его воскресения и испытывала к нему благоговение, почти любовь. Думая о том, как она извлекла его из озера и вернула в родную воздушную стихию, она изумлялась и вдруг ощутила свою ничтожность. Ну как мог великий колокол стерпеть, что она притащила его сюда без всяких почестей и заставила начать свою новую жизнь на каких-то задворках? Да она тронуть его не смела. По правде говоря, она должна бы его бояться. Она и боится. Она отдернула руки.
Шелест дождя вокруг нее продолжался, очень слабый, он создавал искусственную тишину, более глубокую, чем может быть настоящая. Пол в амбаре под ее ногами был липким от воды, которая по- прежнему мерно капала с ее одежды. Дора стояла, напряженно вслушиваясь. Она поднесла одно ухо к колоколу, почти ожидая услышать его ропот — как в раковине, что хранит отголоски моря. Но от всех звуков, усыпленных в этом громадном конусе, не доносилось ни малейшего вздоха. Колокол безмолвствовал. Зачарованная, Дора опустилась на колени и просунула руку внутрь. Внутри было черно и страшно, как в обитаемой пещере. Она легонько коснулась громадного языка, висевшего в недрах в глубоком безмолвии. Чувство страха не покинуло ее, она поспешно вылезла и зажгла фонарик. С наклонной поверхности бронзы глянули на нее коленопреклоненные фигурки — крепкие, простые, прекрасные, нелепые, исполненные того, что не было для художника предметом праздных размышлений или фантазий. Сцены эти были для него более реальными и знакомыми, чем собственное детство. И он передал их правдиво. Знакомы они были и Доре, когда она стала глядеть на них снова при свете электрического фонарика.
Медленно обойдя колокол вокруг, Дора выключила свет. Продрогнув и закоченев от дождя, она едва не падала от усталости. Все слишком трудно, нужно возвращаться и ложиться спать. Но это невозможно. Не могла она оставить все в таком плачевном состоянии, ничего не решив и не поправив; не могла оставить колокол в двусмысленном положении на потребу лживых и злобных измышлений. Дора никак не могла его оставить, хотя слезы изнеможения и беспомощности жгли ей замерзшие щеки, — он будто один таил в себе какое-то решение. Слишком долго она с ним общалась и вот подпала теперь под его чары. Думала им распоряжаться и сделать из него свою игрушку, теперь же он ею распоряжается и поступать будет по- своему.
Дора стояла рядом с ним в темноте и тяжело дышала. Дрожь ужаса и возбуждения пробрала ее в предчувствии поступка — еще до того, как она осознала, что это будет за поступок. В памяти смутно всплывало сказанное: голос, говорящий правду, нельзя заставить молчать. Если уж нужно себя обвинить, то средство вот, под рукой. Но порыв ее был глубже этого. Она вновь протянула руку к колоколу.
Слегка подтолкнула его, и он тронулся. Стронуть его было нетрудно. Она скорее чувствовала, чем слышала, как шевелится внутри его язык, еще не касаясь боков. Колокол слабо вибрировал, по-прежнему почти неподвижный. Дора сняла плащ. Постояла еще с минуту в темноте, ощущая рукой, как тихо подрагивает перед ней эта громадина. Затем вдруг со всей силой навалилась на колокол.
Колокол подался вперед так, что Дора чуть не упала, и язык ударился о бок с ревом, от которого она закричала — так он был близок и ужасен. Потом отскочила назад, дав колоколу вернуться. Язык тронул второй бок уже послабее. Уловив ритм, Дора кинулась на удалявшуюся поверхность, затем посторонилась. Страшный гул поднялся, когда колокол, раскачиваясь теперь свободно, дал языку полную волю. Он возвращался, громадные очертания его были едва видны — чудовищный, движущийся кусок тьмы. Дора снова подтолкнула его. Теперь надо было только не давать ему остановиться. Грозный шум ширился, молчавший века голос ревел, что нечто великое вновь возвращается в мир. Поднялся звон — особенный, пронзительный, удивительный, слышный и в Корте, и в монастыре, и в деревне, и, как рассказывали потом, на много миль в обе стороны дороги.
Дора была так поражена, едва ли не уничтожена этим чудом, этим гулким звоном, что забыла обо всем, кроме своей обязанности — не дать колоколу умолкнуть. Она не слышала приближавшихся голосов, стояла ошеломленная, безучастная, когда минут через двадцать множество людей вбежало в амбар и столпилось вокруг нее.
Глава 23
