спящей, чтобы как-то выразить эту свою любовь. Над Гемпширскими холмами [153] разразилась буря; слышались завывания ветра, покрывшего белой пеной поверхность воды и раскачивавшего голые стволы деревьев. Потом порывы его улеглись, оставив на промерзшей земле тоненький снежный покров. Ослепительно сияла луна. Берри услыхала, как залаял сторожевой пес. Это был отчаянный неумолкающий лай. Шум этот напугал ее. Ей стало казаться, что по дому кто-то ходит; потом ей почудилось, что открывают входную дверь. Она прислушалась, и в полночной тишине до нее донеслись какие-то голоса. Она мигом соскользнула с кровати, заперла дверь, задвинула засов и на цыпочках подкралась к окну. Деревья к северу все были белым-белы; искрилась покрытая снегом земля: на дворе был мороз. Она обхватила своими пухлыми руками грудь и, плотно прижавшись к стеклу, принялась вглядываться в окутанный мглою сад. Берри была женщиной мягкосердечной, но отнюдь не пугливой; и в эту ночь мысли ее высоко воспарили над всеми суеверными страхами, которыми наполняет душу тьма. Ей явственно слышались чьи-то голоса; любопытство, к которому не примешивалось ни тени тревоги, заставило ее насторожиться; кое-как накинув свое дневное одеяние на шею и на плечи, она стиснула начавшие было стучать зубы и застыла в неподвижности. Глухо гудевшие голоса вдруг замерли; кто-то заговорил громче; потом входную дверь тихо закрыли; видно было, как какой-то мужчина вышел из сада на дорогу. Он остановился прямо напротив ее окна, и тут Берри спустила штору, оставив приподнятым только ее краешек. Человек этот оказался в тени, и не было возможности его разглядеть. Еще несколько минут – и он стремительно ушел, и, когда заледеневшая, как сосулька, Берри вернулась в постель, Люси, ощутившая сквозь сон холод, так и не проснувшись, от нее отодвинулась.
Наутро миссис Берри спросила Тома Бейквела, не будил ли его кто-нибудь ночью. Загадочный Том ответил, что спал, как сурок. Миссис Берри направилась в сад. Кое-где снег растаял. Он остался только в одном месте, прямо у входа в дом, и как раз там она увидела отпечаток мужской ноги. Ей странным образом пришло в голову пойти поискать какой-нибудь сапог Ричарда. Она так и сделала и, никем не замеченная, измерила этот единственный след. Она несколько раз потом проверила длину от пятки до концов пальцев – и все совпало. Сомневаться не приходилось.
ГЛАВА XL
Дневник Клары
Сэр Остин Феверел приехал в город со спокойствием философа, сказавшего себе: «Час настал», и с удовлетворенностью человека, который пришел к этому решению ценою некоторой борьбы с собой. Он почти простил сына. Его глубокая любовь к нему в конце концов возобладала над уязвленной гордостью и неотвязным тщеславием. Где-то в тайниках его сердца шевельнулись даже проблески сочувствия к существу, которое отняло у него сына и вторглось в его Систему. Он это знал; в душе он даже ставил себе в заслугу эту пробудившуюся в нем доброту. Только нельзя было допустить, чтобы свет счел его мягкосердечным; свет должен думать, что он продолжает поступать в соответствии со своей Системой. Иначе, что будет означать его долгое отсутствие?.. Нечто начисто несовместимое с философией. Вот почему, хоть любовь его и была сильна и побуждала его идти прямо, последние крохи тщеславия все же старались повернуть его в сторону.
Мыслитель наш так хорошо себя знал, что обманывать себя было для него просто необходимостью. Он со всей ясностью представлял себя таким, каким ему хотелось выглядеть в глазах света: человеком, начисто отказавшимся от всех личных пристрастий; человеком, у которого на первом месте стоял отцовский долг, зиждившийся на науке о жизни; словом, не кем другим, как ученым-гуманистом.
Поэтому его немало удивил тот холодок, с каким его встретила леди Блендиш, когда он появился в столице.
– Наконец-то! – вырвалось у нее, и в голосе ее была печаль, которая отзывалась упреком. А ведь ученому-гуманисту, разумеется, не в чем было теперь себя упрекнуть.
Да, но где же все-таки был Ричард?
Адриен решительно заверил его, что он не у жены.
– Если он уехал туда, – сказал баронет, – то упредил меня всего на несколько часов.
Повторив эти слова миссис Блендиш, он, казалось, должен был умилостивить ее: слова эти означали, что он великодушно прощает сына. Она меж тем вздохнула и печально на него посмотрела.
Разговор их как-то не клеился и не был вполне откровенным. Философия его не сумела проникнуть ей в душу; на прекрасные его речения она отвечала унылым согласием; безоговорочно признавая их блеск, она, однако, нисколько не проникалась их содержанием.
Время шло. Ричард не появлялся. Сэр Остин умел владеть собой; он терпеливо ожидал сына.
Видя, как он невозмутим, леди Блендиш высказала ему свои опасения касательно Ричарда и не преминула упомянуть о ходивших о нем слухах.
– Если та, что стала его женой, – сказал баронет, – действительно такова, как вы ее описали, я не разделяю ваших страхов. Я слишком высокого мнения о нем. Если она действительно воодушевила его на этот освященный церковью брак, то этого быть не может. Я слишком высокого мнения о нем.
Леди Блендиш настаивала на одном.
– Пригласите ее к себе, – сказала она, – позовите ее к себе в Рейнем, пусть она поживет там с вами. Признайте ее. Ведь не что иное, как размолвка с вами и охватившие его сомнения толкают его на необузданные поступки. Признаюсь, я ведь надеялась, что он поехал к ней. Но, как видно, это не так. Если только она приедет к вам, он будет знать, как ему поступить. Вы согласны?
Известно, что ученые люди всегда бывают медлительны в своих поступках. Предложение, высказанное леди Блендиш, было слишком стремительным для сэра Остина. Женщины, будучи натурами более порывистыми, не представляют себе, что значит ученость.
Говорил он высокомерно. В душе он чувствовал себя оскорбленным тем, что его просят сделать что-то еще, когда он и так заставил себя столько всего сделать.
Прошел месяц, и Ричард появился на сцене.
Отец и сын встретились совсем не так, как того хотел сэр Остин и как он об этом мечтал, живя в Уэльских горах.
Ричард почтительно пожал отцу руку и осведомился о его здоровье, проявив при этом ровно столько участия, сколько в светском обществе принято проявлять при встрече. После этого он сказал отцу:
– В ваше отсутствие, сэр, я позволил себе, не испросив на то вашего согласия, сделать нечто такое, что касается вас в большей степени, чем меня. Я принялся разыскивать мою мать, и когда нашел ее, взял на себя заботы о ней. Надеюсь, вы не сочтете поступок мой неправомерным. Я поступил так, как нашел нужным.
– Ты в таком возрасте, Ричард, – ответил сэр Остин, – когда люди в подобных случаях принимают решения самостоятельно. Я только хотел бы предостеречь тебя от самообмана: не думай, будто, поступая так, ты принимал в расчет кого-нибудь, кроме себя.
– Я не думаю, сэр, – ответил Ричард; на этом и закончился их разговор. Обоим им были отвратительны всякого рода излияния чувств, и в этом отношении оба были удовлетворены; однако баронет, как любящий отец, надеялся и хотел услышать в голосе сына нотки затаенного волнения и радости; ничего этого не было и в помине. Юноша даже не заглянул отцу в глаза; если случайно взгляды их и встречались, то Ричард смотрел на него вызывающе холодно. Во всем облике его ощущалась заметная перемена.
«Опрометчивая женитьба изменила его», – подумал великий знаток науки жизни, что означало: изменила к худшему.
Размышления продолжались:
«Я вижу в нем отчаявшуюся во всем зрелость стремительно развившейся натуры; и если бы не моя вера в то, что благие дела никогда не пропадают втуне, что бы я стал думать о труде всей моей жизни? Может быть, они пропадут для меня! Пропадут для него! Но, может статься, они проявят себя в его детях».
По всей видимости, философ находил удовлетворение в мыслях о том, что он, может быть, облагодетельствует предполагаемых потомков; однако для сэра Остина это была горестная надежда. Горечью отзывалась нанесенная его сердцу обида.
Один маленький эпизод говорил, правда, в пользу Ричарда. В то время, когда он пропадал неизвестно где, в гостиницу явилась некая бедная женщина. Баронет виделся с нею, и она рассказала ему историю, которая помогла разглядеть в характере Ричарда черты истинного христианина. Но этим сэр Остин мог
