«Панночка» снова огляделась, ответила не сразу.
— Не желает… А до Вильно еще далеко?
— Не далеко, не близко, а как покатит моя Алиска… Барышня жидовка?
— Что? — не поняла Михелина.
— Спрашиваю, девушка жидовка… ну, еврейка?
— Француженка.
— Это даже лучше…
Извозчик стеганул лошадь, она пошла ходче.
— А чайку все одно похлебать надобно! Знобит что-то! — повернулся к девушке Лукаш. — В двух верстах отсюда стынет моя хибара! Вот там и почаевничаем, и стены согреем!
Действительно, через какое-то время вдали показалась полузаброшенная черная деревенька, однако извозчик к ней ехать не стал, а взял прямиком через поле к крайним избам.
— Высадите меня! — затеребила его за кафтан Михелина. — Сама доберусь, высадите!.. Деньги я вам заплачу!
— Э, нет, — рассмеялся Лукаш. — Высадить не могу, потому как за тебя в ответе. А пожелаешь сбежать, как тут же загрызут либо собаки, либо волки. — Оглянулся, подмигнул. — А чего ж не почаевничать с хорошим человеком?.. Боишься меня, что ли? Это я с виду такой страшный. А как посидим, да покалякаем, да спою тебе какую-нибудь нашу прибауточку, вот ты тут и влюбишься в меня!.. Я мужичок еще о-го-го! От баб прямо-таки бегаю, будь они неладны! — Он стеганул Алиску, весело заметил: — Чует, зараза, родную избу!.. Гляди, как бежит!
Изба Лукаша оказалась маленькой, полуразвалившейся землянкой. Стояла она на самом отшибе деревни, забор вокруг нее был совсем никакой, окна заколочены досками.
— Не жила еще в таких хоромах? — засмеялся извозчик.
— Нет, — шепотом ответила воровка.
— Значит, поживешь. Поймешь, какой он — хлебушко без сахара! — Прыгнул на землю, протянул девушке руку: — Пожалуйте.
Михелина руки не подала, испуганно смотрела на мужичка.
— Не хочу чаю. Надо ехать, скоро ночь.
Извозчик снисходительно пожал плечами, стал разводить жерди, обозначающие ворота.
— А что нам ночь? Когда ладный кавалер и ладная барышня, то ночь только сближает… Или кавалер не приглянулся молодке?
— Поехали, — негромко повторила девушка.
Мужичок неожиданно схватил ее за руку, стал тащить из повозки.
— Не можем ехать!.. Лошадке надобно силов набраться! Да и нам было б неплохо полюбезничать!
Михелина слетела с повозки, распласталась на земле, извозчик тут же навалился на нее, стал лапать, хватать, целовать.
— Красивая! Кровь с молоком! Спрячу здесь, никто не узнает! Ну, чего ты пинаешься, дура?!
Девушка с силой оттолкнула его, каким-то чудом выскользнула из-под навалившегося тела, отскочила в сторону.
— Не подходи!.. Не смей!.. — закричала. — Тебя за это убьют!
Извозчик шел к ней, расставив руки и приговаривая:
— Не убьют! Никто не узнает! Ходь ко мне, голуба! Я добрый. Попробуй только и захочешь пробовать всю жизнь!
— Убьют! — Девушка отступала и еще более отчаянно кричала: — Ты не понимаешь, что делаешь! Моя мать — Сонька Золотая Ручка!
От услышанного мужичок неожиданно остановился, удивленно переспросил:
— Что ты сказала?
— Я дочка Соньки Золотой Ручки! — повторила Михелина, поднимая с земли какую-то корягу. — Тебя воры убьют!.. Ты будешь проклят!
— Это… правда?.. Соньки Золотой Ручки?.. Той самой?
— Той самой! — Девушку била истерика.
— А сказала, что не жидовка.
— Ты отвезешь меня в Вильно, и тогда тебя простят! — сказала воровка.
— Не-е… Вот этого не надо было говорить, — покрутил Лукаш головой. — В Вильно я везти тебя не буду. Здесь останешься. Будешь моей столько, сколько захочу. И ни одна паскуда об этом не узнает.
Он был страшен и решителен. Схватил Михелину за руку, потащил к своей землянке. Она пыталась вырваться, била его руками, ногами, кусала, а он уворачивался, прикрывал лицо, иногда в ответ тоже пускал в ход кулаки.
Откуда-то взялась махонькая звонкая собачонка, с переполоху стала лаять, пугаясь собственного голоса, Лукаш сильно пнул ее сапогом.
— Сгинь, сука!
— Возьмите все! — кричала девушка. — Деньги, украшения, все! Только отпустите!
— Оно и так все мое! Все! И ты тоже моя! — бормотал Лукаш, таща за собой девушку, пока не затолкал внутрь жилища.
Сонька, на грани истеричного припадка, вышагивала из угла в угол камеры, вдруг присаживалась на корточки, затем резко поднималась, снова принималась ходить, останавливалась возле окна, подтаскивала к нему табуретку, вставала на нее и пыталась дотянуться до решеток, чтобы взглянуть хотя бы на кусочек воли, где люди радовались, любили, куда-то торопились, просто жили…
Услышала, как заскрежетал замок, затем дверь открылась, и в камеру вошел следователь Гришин. Судя по внешнему виду, он был в дурном настроении, поэтому молча прошел к одной из коек, опустился на нее, некоторое время молчал. От него сильно разило водкой.
Воровка села на вторую койку, ждала, с чем явился следак.
— Скажите, для чего я живу? — спросил он неожиданно.
Сонька удивилась такому вопросу, тем не менее ответила:
— Наверно, затем, чтобы ловить и сажать в тюрьмы злоумышленников.
— И только?
— Вам этого недостаточно?
— Не только недостаточно, но и по-человечески больно. Вы это понимаете?
— Примерно.
— Я рожден для того, чтобы бороться с тем, что победить в корне нельзя. Воры были, есть и будут!.. Люди рождены, чтоб воровать и обманывать! И я живу лишь для того, чтобы создавать видимость существования. Глупая, бессмысленная, ничтожная жизнь.
— Вас кто-то сегодня унизил?
— Почему только сегодня?.. Всегда! Я сам себя унижаю каждый день! Пришел к вам — унизился. К начальству — тем более унизился. По улице иду и даже там унижаюсь, чувствуя свою никчемность и бессмысленность! Сам себе вру, будто достоин, а на самом деле — крайне ничтожен и унижен!
— Приходя ко мне, вы унижаетесь? — усмехнулась Сонька.
— Представьте.
— В чем же?
— Мне вас жаль, но я обязан изо всех сил скрывать это.
— Если жаль, зачем преследуете? Я что, убила кого-нибудь? Ограбила честного и добропорядочного человека? Была замечена в государственном преступлении?.. В чем моя вина? Грабят, убивают, воруют намного больше, нежели я бы могла это сделать!.. Я устала бегать. Устала от страха за моих девочек! Я жажду спокойной и незаметной жизни! Я готова быть нищей, лишь бы меня и моих детей оставили в покое!.. Почему за мной идет охота? За старым, ни в чем уже не опасным зверем?
Следователь с некоторым удивлением заметил:
— Странно вы говорите.
