— …Несколько дней назад наш город потрясла тяжелая весть, — продолжал полицмейстер. — Ушел из жизни один из самых достойных людей России, князь Брянский…
Михелина не сводила с сестры глаз, смотрела спокойно и как бы изучая, чем снова привлекла ее внимание. Когда их взгляды столкнулись, она медленно опустила глаза.
— …У князя осталась малолетняя дочь, — показал Василий Николаевич на Анастасию, и та сделала книксен. — А буквально на днях из Парижа прибыли тетя и кузина бедной девочки.
Сонька спокойно и непринужденно улыбнулась приме, повернулась к Михелине, и та с достоинством склонила голову.
— Нам очень понравились вы, — по-французски сказала воровка. — А моя дочь просто в восторге.
— Я тоже в восторге от вас, — произнесла Анастасия. — Вы меня не помните?.. Вы как-то посоветовали выражать восторг не на поминках, а в театре. Помните?
— Конечно помню, — улыбнулась Табба. — Простите меня, я была тогда в дурном настроении.
— Это вы меня простите, — ответила княжна и протянула приме блокнотик. — Напишите что-нибудь, умоляю.
— С удовольствием, — улыбнулась та, взяла со стола карандаш, написала: «Вы само очарование».
Девочка прижала блокнотик к груди, прошептала:
— Это счастье.
Табба посмотрела на Михелину, неожиданно сказала на хорошем французском:
— Мне ваше лицо очень знакомо. Не могли мы когда-нибудь встречаться?
— Вряд ли, — усмехнулась та.
— У дочки типично европейское лицо, — поспешила заметить Сонька. — В каждой стране ее принимают за свою.
— Видимо, это так, — улыбнулась прима.
— Ну, вот, собственно, я все и сказал, — развел руками полицмейстер. — Вы осчастливили моих спутниц, после чего мы имеем полное право откланяться и удалиться.
— Еще раз благодарю вас, — произнесла Табба. — Я счастлива, что доставила вам радость.
Визитеры, топчась, стали проталкиваться к выходу, полицмейстер придерживал женщин, чтобы те не споткнулись в коридоре, снова излишне долго задержал в руке ладонь Соньки… Михелина в самых дверях оглянулась, обнаружила вдруг, что на нее внимательно и серьезно смотрит Табба, улыбнулась ей и подмигнула.
Изюмов прошел следом за полицмейстером и его компанией, вернулся к гримерке примы, но она была закрыта. В колебании он постоял на месте и поспешил переодеваться.
Когда поклонники ушли, прима велела Катеньке выйти из-за шторы, за которой та скрывалась, поинтересовалась:
— Где он?
— В ресторане «Бродячая собака».
— Один?
— Сами увидите, — попыталась уйти от ответа прислуга.
— С кем? — повторила Табба.
— С неизвестной мне девицей.
— Пьян?
— Скорее задумчив.
— Будешь в карете, пока я не выйду из ресторана, — распорядилась артистка и стала нервно с помощью прислуги снимать сценическое платье.
Стояла густая, тяжелая ночь. От ветра раскачивался уличный фонарь под гостиничным окном, где-то вдалеке тревожно бил пожарный колокол.
Михелина, уронив голову на стол, плакала — сдавленно, отчаянно, безутешно.
Сонька сидела напротив, угрюмо смотрела на дочь и молчала.
Неожиданно она изо всей силы ударила кулаком по столу, взвилась:
— Не смей!.. Сейчас же заткнись!.. Вытри сопли, и чтоб я больше этого не видела!
— Но она моя сестра! — подняв голову, выкрикнула в ответ Михелина. — И мне обидно, что мы чужие! Мне больно от этого!
— Нет у тебя сестры!
— Нет, есть!
— Нет! Она предала мать! Предала сестру! И нет ей прощения! Она чужая!
— Но это ужасно!
— Тогда иди к ней, ползи на коленях, проси прощения, и ты увидишь, как эта тварь вышвырнет тебя на улицу!.. Иди и проделай все это!
Михелина замолчала и некоторое время смотрела прямо перед собой, ее лицо озарял отблеск фонаря.
Сонька также молчала, уставившись в одну точку.
Вдруг дочка хмыкнула, затем еще и совершенно некстати зашлась смехом. Мать удивленно смотрела на нее.
Михелина вытерла рукавом мокрые глаза, посмотрела на Соньку.
— Вдруг вспомнила… как хватал тебя за руки этот дядька… полицмейстер. Хватает и хватает… А ты все отталкиваешь. Это, мама, было так смешно, что я в зале чуть не расхохоталась.
Мать улыбнулась.
— А руки у него мокрые и пухлые. Как пампушки!
— Как пампушки? — продолжала смеяться Михелина.
— Ну да!.. Которые только что вытащили из кастрюли!
— А чего он хотел, мама?
— Как — чего? Любви… Любви он, дочка, хотел.
Обе стали так смеяться, что сползли со стульев, обхватили друг друга, и все никак не могли успокоиться.
Наконец поднялись с пола, дочка налила из графина воды, подала матери, затем выпила сама.
— Анастасия хочет познакомить меня со своим кузеном, — сообщила она матери.
— Очень хорошо, — кивнула та. — Молодой?
— Молодой. И, говорит, очень красивый.
Изюмов, сидя в повозке, видел, как Бессмертная покинула карету и быстрым шагом направилась к входу в ресторан.
В «Бродячей собаке», как всегда, было полно посетителей, табачный дым плавал облаком над головами, голоса говоривших тонули в общем несмолкаемом гуле.
Табба спустилась по ступенькам, швейцар несколько удивился при виде одинокой, изысканно одетой молодой девушки, но не стал интересоваться, к кому она, просто лениво проследил за ней взглядом.
Артистку в полумраке никто не узнал. Она проследовала во второй зал и увидела Рокотова за угловым столиком на двух персон.
Он сидел в привычной для себя позе, упершись взглядом в одну, только ему понятную точку, рядом с ним, полузабросив на его колени ноги, расположилась девица весьма фривольного вида. Девица курила, пуская дым длинной тонкой полоской.
Прима остановилась прямо перед поэтом, глядя на него молча и с нескрываемым презрением.
Поэт увидел ее, согнал на переносице брови, но ничего не произнес, лишь убрал пятерней с лица густую прядь волос.
— С кем вы? — спросила Табба, продолжая стоять.
Рокотов перевел взгляд на девицу, задал ей тот же вопрос:
— Вы кто, мадемуазель?
