Он молчал и, глядя на ночных мотыльков, кружившихся над пламенем, падавших в него и сгоравших, вспоминал слова старца Корнилия: «Яко комары или мошки, чем больше их давят, тем больше пищат и в глаза лезут, так и русачки миленькие рады мучиться – полками дерзают в огонь!»
– Что думаешь, братец? – опять заговорила девушка. – Аль боишься печи той? Дерзай, плюнь на нее, небось! В огне здесь мало потерпеть – аки оком мигнуть, так душа из тела и выступит! До печи страх-от, а как в нее вошел, то и забыл все. Загорится, а ты и видишь Христа и ангельские лики с ним, – вынимают душу из тела, а Христос-надежда сам благословляет и силу ей дает Божественную. И не тяжка тогда уже бывает, но яко восперенна, туда же летает со ангелами, ровно птичка попархивает, – рада, из темницы той, из тела вылетела. Вот пела до того, плакала: изведи из темницы душу мою исповедатися имени Твоему. Ну, а то выплакала. Темница та горит в печи, а душа, яко бисер и яко злато чисто, возносится к Господу!..
В глазах ее была такая радость, как будто она уже видела то, о чем говорила.
– Тиша, Тишенька миленький, аль тебе Красной Смерти не хочется? Аль боишься? – повторила вкрадчивым шепотом.
– Боюсь греха, Софьюшка! Есть ли воля Господня, чтоб жечься? Божье ли то в нас, полно, не вражье ли?
– Где же деться? Нужда стала! – заломила она свои бледные, худенькие, совсем еще детские руки.
– Не уйти, не укрыться от Змия ни в горах, ни в вертепах, ни в пропастях земных. Отравил он своим богоборным ядом и землю, и воду, и воздух. Все скверно, все проклято!
Ночь была тиха. Звезды невинны, как детские очи. Опрокинутый ущербный месяц лежал на черных верхушках елового леса. Внизу, в болотном тумане, коростели скрипели усыпительно. Сосновый бор дышал сухим теплом смолистой хвои. У самого костра лиловый колокольчик, освещенный красным пламенем, склонялся на стебель, как будто кивал своей нежной и сонной головкою.
А мотыльки все летели, летели на огонь, и падали, и сгорали.
Тихон смежил глаза, утомленные пламенем. Вспомнился ему летний полдень, запах елей, в котором свежесть яблок смешана с ладаном, лесная прогалина, солнце, пчелы над кашкой, медуницей и розовой липкой дремой; среди поляны – ветхий, полусгнивший голубец-крест, должно быть над могилою святого отшельника. «Прекрасная мати пустыня!» – повторял он свой любимый стих. Исполнил, наконец, Господь его желание давнее – привел в «благоутишное пристанище». Он стал на колени, раздвинул высокие травы, припал к земле, и целовал, и плакал, и молился:
И, глядя на небо, твердил:
И земля, и небо были одно. В лике небесном, подобном солнцу, лике Жены огнезрачной, огнекрылой, святой Софии Премудрости Божией, он видел лик земной, который хотел и боялся узнать. Потом встал, пошел дальше в лес. Куда и сколько времени шел – не помнит. Наконец увидел озеро, малое, круглое, как чаша, в крутых берегах, поросших ельником и отражавшихся в воде, как в зеркале, сплошными зелеными стенами. Вода, густая как смола, зеленая как хвоя, была так тиха, что ее почти не видно было, и она казалась провалом в подземное небо. На камне у самой воды сидела скитница Софья. Он узнал и не узнал ее. Венок из белых купав на распущенных косах, черная скитская ряска приподнята, голые белые ноги в воде, глаза как у пьяной. И, покачиваясь мерно, глядя на подземное небо, пела она тихую песню, подобную тем, что певали в хороводах среди купальных огней в Иванову ночь, на древних игрищах:
И древнее, дикое было в этой песне, похожей на грустную жалобу иволги в мертвом затишье полдня перед грозой. «Точно русалка!» – подумал он, не смея шевельнуться, притаив дыхание. Под ногой его хрустнул сучок. Девушка обернулась, вскрикнула, спрыгнула с камня и убежала в лес. Только от венка, упавшего в озеро, медленные круги расходились по воде. И жутко ему стало, как будто в самом деле увидел он чудо лесное, наваждение бесовское. И вспомнив лик земной в Лике Небесном, он узнал сестру Софью – и кощунственной показалась молитва сырой земле-матери.
Никогда ни с кем не говорил он о том, что видел там, на Круглом озере, но часто думал об этом и, сколько ни боролся с искушением, не мог победить его. Порой в самых чистых молитвах узнавал земной лик в Лике Небесном.
Софья, по-прежнему глядя на пламя костра неотступно-жадным взором, пела стих о святом Кирике, младенце-мученике, которого неверный царь Максимилиан бросил в печь раскаленную:
Тихон тоже глядел на огонь, и ему казалось, что в прозрачно-синем сердце огня видит он райские цветы, о которых говорилось в песне. Синева их, подобная чистому небу, сулила блаженство нездешнее; но надо было пройти через красное пламя – Красную Смерть, чтобы достигнуть этого неба.
Вдруг Софья обернулась к нему, положила руку на руку его, приблизила лицо к лицу его, так что он почувствовал ее дыхание, жаркое, страстное, как поцелуй, и зашептала вкрадчивым шепотом:
– Вместе, вместе сгорим, братец мой, светик мой родненький! Одной страшно – сладко с тобой! Вместе пойдем ко Христу на вечерю брачную!..
И она повторяла, как бесконечную ласку:
– Сгорим! Сгорим!..
В бледном лице ее, в черных глазах, отражавших блеск пламени, опять промелькнуло то древнее, дикое, что и там, на Круглом озере, в песне купальных огней.
– Сгорим, сгорим, Софьюшка! – прошептал он с ужасом, который тянул его к ней, как мотыльков тянет огонь.
Внизу на тропинке, которая шла по обрыву, послышались шаги.
– Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, грешных! – произнес чей-то голос.
– Аминь! – ответили Тихон и Софья.
То были странники. Они заблудились в лесу, едва не увязли в болоте, наконец увидели пламя костра и кое-как выбрались.
Все уселись кругом у огня.
– До скита, родимые, далече ли?
– Тут под горою сейчас, – молвил Тихон и, вглядевшись в лицо говорившей, узнал Виталию, ту самую, которая «птичье житие имела», всюду «привитала», странствовала и которую видел он два года назад на плотах царевича Алексея в Петербурге, на Неве, в ночь праздника Венус. Она также узнала Тихона и обрадовалась. С нею были ее неразлучная спутница Киликея-кликуша, беглый рекрут Петька Жизла с высохшею рукою, клейменной казенным клеймом – печатью Антихриста, и старый лодочник Иванушка- дурачок, который каждую ночь, встречая Христа, пел песню гробополагателей.
– Откуда, православные? – спросила Софья.
– Мы люди странные, – ответила Виталия, – странствуем по миру, скитаемся, гонимы от веры еретической, настоящего града не имеем, грядущего взыскуем. А ныне с Керженца идем. Там гонение лютое. Питирим, волк хищный, церковный кровоядец, семьдесят семь скитов разорил и спасительное житие в киновиях все испроверг…
Начались рассказы о гонениях.
Одного святого старца в трех застенках били, клещами ломали ребра, пуп тянули; потом «в зимнее время, в жестокий мороз обнажили и студеную воду со льдом на голову лили, пока от бороды до земли соски не смерзли, аки поросшие; наконец, огнем сожгли, и так скончался».
Иных томили в хомутах железных: «Хомуты те стягивают голову, руки и ноги в одно место, от коего злейшего мучительства кости хребта по суставам сокрушают и кровь изо рта, из ноздрей, из глаз, из ушей брызжет».
