Аминь. Аминь.
Он умолк и вперил слепые глаза на восток, как будто уже видел то, чего еще никто не видел, там, на краю небес, в громадах темных туч, залитых кровью и золотом. Огненные полосы ширились по небу, как огненные крылья серафимов, павших ниц, во славе Грядущего Господа. Над черною стеною леса появился раскаленный уголь, ослепительный. Лучи его, дробясь об острые верхушки черных елей, заиграли многоцветной радугой. И огонь костра померк в огне солнца. И земля, и небо, и воды, и листья, и птицы – вся тварь, и сердца человеческие восклицали с великою радостью: «Ей, гряди, Господи!»
Тихон испытывал знакомый с детства ужас и радость конца.
Софья, крестясь на солнце, призывала крещение огненное, вечное солнце – Красную Смерть.
А Иванушка-дурачок, по-прежнему сидя на корточках, обняв колени руками, тихонько покачиваясь и глядя на восток – начало дня, пел вечному западу – концу всех дней:
II
В скиту был братский сход для совещания о спорных письмах Аввакумовых.
Многострадальный протопоп послал на Керженец другу своему, старцу Сергию, письмо о Святой Троице с надписью: «Прими, Сергий, вечное сие Евангелие, не мною, но перстом Божиим писанное».
В письмах утверждалось: «Существо Святой Троицы секомо на три равных и раздельных естества. Отец, Сын и Дух Святой имеют каждый особое сидение на трех престолах, как три Царя Небесные. Христос сидит на четвертом престоле, особом, соцарствуя Святой Троице. Сын Божий воплотился во утробу Девы, кроме существа, только благодатью, а не ипостасью».
Диакон Федор обличал Аввакума в ереси. Старец Онуфрий, ученик Аввакума, обличал в том же диакона Федора. Последователи Федора, единосущники, обзывали онуфриян трисущниками, а те, в свою очередь, поносили единосущников кривотолками. И учинилось великое рассечение, «и вместо горящей прежней любви вселилася в братию ненависть, и оболгание, и всякая злоба».
Дабы утолить раздор церковный, собран был сход в Долгие Мхи и призван для ответа ученик старца Онуфрия, по кончине его единый глава и учитель Онуфриева толка, отец Иерофей.
Сошлись у матери Голендухи в келье, стоявшей на поляне среди леса, вне скитской ограды. Онуфрияне отказались вести спор в самом скиту, опасаясь обычной рукопашной схватки, которая могла для них кончиться плохо, так как единосущников было больше, чем трисущников.
Тихон присутствовал на сходе. А старец Корнилий не пошел. «Чего болтать попусту, – говорил он, – гореть надо; в огне и познаешь истину».
Келья, просторная изба, разделялась на две половины: малую боковушку – жилую светлицу – и большую моленную. Кругом, вдоль бревенчатых стен, стояли на полках образа. Перед ними теплились лампады и свечи. На подсвечниках висели тетеревиные хвосты для гашения свечей. По стенам – лавки. На них толстые книги в кожаных и деревянных переплетах с медными застежками и рукописные тетрадки; самые древние писания великих пустынных отцов – на бересте.
Было душно и темно, несмотря на полдень: ставни на окнах с паюсными окончинами из мутного рыбьего пузыря закрыты от солнца. Лишь кое-где из щелей протянулись иглы света, от которых огни лампад и свечей краснели тускло. Пахло воском, кожей, потом и ладаном. Дверь на крыльцо была открыта, сквозь нее видна залитая солнцем поляна и темный лес.
Старцы в черных рясах и куколях-кафтырях теснились, окружая стоявшего посредине моленной перед налоем отца Иерофея. У него был вид степенный, лицо белое, как просвирка, сытое, глаза голубые, немного раскосые и с разным выражением: в одном – христианское смирение, в другом – «философское кичение». Голос имел он уветливый, «яко сладковещательная ластовица». Одет щеголем: ряса тонкого сукна, кафтырь бархатный, наперсный крест с лалами. От золотистых седин его веяло благоуханием розового масла. Среди убогих старцев, лесных мужиков – настоящий боярин или архиерей никонианский.
Отец Иерофей был муж ученый – «книжную мудрость и разум, яко губа воду, в себя почерпал». Но враги утверждали, что мудрость его не от Бога; имел он будто бы два учения: одно, явное, православное – для всех; другое, тайное, еретическое – для избранных, большею частью знатных и богатых людей. Простых же и бедных прельщал милостыней.
С раннего утра до полудня прелися единосущники с трисущниками, но ни к чему не пришли. Отец Иерофей все увиливал – «глаголал семо и овамо». Как ни наседали на него старцы, не могли обличить.
Наконец, в жару спора, ученик отца Иерофея, брат Спиридон, востроглазый, черномазый, с кудерками, похожими на пейсы жидовские, вдруг выскочил вперед и крикнул во весь голос:
– Троица рядком сидит, Сын одесную, а Дух ошуюю Отца. На разных престолах, не спрятався, сидят три Царя Небесных, а Христос на четвертом престоле, особном!
– Четверишь Троицу! – закричали отцы в ужасе.
– А по-вашему, кучею надобно, едино Лицо? Врешь, не едино, а три, три, три! – махал отец Спиридон рукою, как будто рубил топором. – Веруй в Трисущную, Несекомую секи, небось, едино не трое, а естество Христа – четвертое!..
И он пустился толковать различие существа от естества: существо-де Сына внутри, а естество подле ног Отца сидит.
– Не существом, а естеством единым Бог вочеловечился. Аще бы существом сошел на землю, всю бы вселенную попалило, и Пречистой Богоматери чрево не возмогло бы понести всего Божества – так бы и сожгло ей чрево-то!
– О, заблудший и страстный, вниде в совесть свою, познай Господа, исторгни от себя корень ереси, престани, покайся, миленький! – увещевали старцы. – Кто тебе сказал или когда видел: особно и не спрятався сидят три Царя Небесных? Его же бо ангелы и архангелы не могут зрети, а ты сказал: не спрятався сидят! И как не опалился язык сказавшего такое?..
Но Спиридон продолжал вопить, надседаясь:
– Три, три, три! Умри за три! У меня-де и огнем из души не выжжешь!..
Видя, что с ним ничего не поделаешь, приступили опять к самому отцу Иерофею.
– Чего мотаться? Говори прямо: как веруешь, в Единосущную аль Трисущную?
Отец Иерофей молчал и только брезгливо усмехался в бороду. Видно было, что он презирает с высоты своей учености всех этих простецов, как смердов.
Но отцы приставали к нему все яростнее – «яко козлы, на него пырскали».
– Чего молчишь? Аль оглох? Затыкаешь уши свои, яко аспид глухой!
– Зашибся и вознесся, яко гордый фараон!
– Не захотел со отцами в совете быть, всех возгнушался, рассек любовь отеческую!
– Мятежник и смутитель христианский!
– Чего лезете? – не выдержав, наконец, огрызнулся отец Иерофей, отступая незаметно к дверям боковуши. – Не находите! Не вам за меня отвечать. Спасусь ли аль не спасусь, вам какое дело? Вы себе живите, а мы себе. Нам с вами не сообщно. Пожалуйста, не находите!
Отец Пров, седой как лунь, но еще крепкий и кряжистый старик, махал перед самым носом отца Иерофея вязовою дубиною:
– Еретичище безумный! Как такою дубиною судия градской да станет тя по бокам похаживать, так ты скажешь едину у себя веру, Трисущную либо Единосущную. А то стало тебе на воле, так и бредишь, что хошь…
– Мир вам, братья во Христе! – раздался голос тихий, но такой непохожий на другие голоса, что его услышали все; то говорил схимник отец Мисаил, пришедший из дальней пустыни, великий подвижник – «летами млад, но ум столетен». – Что се будет, родимые батюшки? Не диавол ли воюет в вас и распаляет мятежом братоубийственным? И никто не ищет воды живой, дабы пламень сатанинский угасить, но всяк ищет смолы, изгребия и тростия сухого на распалении горшее. Ей, отцы, не слыхал я и в никонианах такого братоненавидения! И ежели они про то уведают и начнут нас паки мучить и убивать, то уже неповинны будут пред Богом, и нам те муки начало болезням будут вечных мук.
