Время новой погоды

– Мне казалось, что нет ничего такого, о чем стоило бы говорить.

Но, раз начав, Ронда уже не останавливалась, словно открылись шлюзы.

Второй набор слов, произнесенных ею, когда она, в пижамке, появилась в дверях гостиной, где родители устроили прием для высоких иностранных гостей, был таков:

– Как тонко ни нарезай, все будет таже колбаса!

Сомнений не оставалось: Ронда неукротима. Кожа – кофе со сливками, глаза – две огромные слезинки, волосы – целая шапка пружинистых колец. И очень часто ей самой казалось – неукротимость живет у нее внутри: неукротимые мысли, неукротимые чувства, неукротимые желания… Будто десятки разных сосуществующих в ней кровных линий отталкивают друг друга, чтобы втиснуться на нужное место. И она всегда утверждала, что знала (даже тогда, когда играла в своем манежике, обдумывая всякие вещи, но не говоря о них ни слова), что она – человек будущего, и если генетика всех и каждого сможет перемешиваться еще хотя бы век или два, все в мире будут выглядеть как она. Позднее, когда бы ей ни случалось оформлять бумаги, где была графа «раса», – при поступлении на работу или в школу или заполняя анкету правительственного учреждения, – она писала: «Беж. Того же цвета, какой когда-нибудь будет у всех».

К тому времени, когда ей исполнилось десять, Ронда уже вполне компенсировала потраченные на молчание годы, более того, она бегло заговорила на пяти языках, включая полинезийский, греческий, древнеитальянский и язык индейского племени чокто. Этот последний лингвистический штрих достался ей по наследству от отца, который, несмотря на то, что пресса всегда именовала его Первым Афро-Американским Губернатором Самоа, постоянно утверждал, что он на одну треть происходит от коренных жителей Америки, а на одну треть – белый, так как он прямой потомок Томаса Джефферсона. Во всяком случае, эти три кровные линии непрестанно воевали между собой внутри него так же яростно, как и во внешнем мире. Мать Ронды, от которой девочка унаследовала сужающиеся к уголкам глаза и стройную, с длинными ногами фигуру, была наполовину японкой, наполовину коренной полинезийкой.

В результате такое генетическое смешение, как постоянно утверждала Ронда, можно было исчислить исключительно с помощью логарифмов – методики исчислений, в которой она вскоре стала разбираться как настоящий дока.

– Эта работа – просто совершенство! – воскликнула учительница математики, когда, при переходе из младшей школы в среднюю, Ронда подала ей свой экзаменационный тест. – Как тебе удалось это сделать?

– К счастью, случилось так, что я – гений, – ответила ей Ронда.

Несмотря на то что на островах Самоа царил зной, она всегда говорила, что главное ее воспоминание о детстве – холод: холодные слова, холодная манера поведения, холодные глаза, холодные мундиры – холод, холод, холод, холод. Что пошло в мире не так? Казалось, что все должно было бы идти совсем иначе.

«Наступила ледовая эра, – думала Ронда. – В ней мы и живем».

Какой же иной жизни она желала? Ей мечталось о фейерверках, о дерзаниях, о браваде, о жизни, опрокидывающей все и всяческие барьеры, реальные или воображаемые. Хотелось жизни, преодолевающей страдания, жалость к себе и фальшь столь же легко, как антилопа преодолевает прыжком изгородь из колючей проволоки, в то время как коровы, полные самодовольства и тупости, взирают на эту изгородь, ничего не понимая. Жизни, преодолевающей грех – да, грех! – слепоты и компромисса.

Если бы только ей удалось справиться с чувством одиночества, с этим непрестанным, причиняющим боль ощущением, что в самом центре ее существа – пустота, будто что-то когда-то, в какой-то незапамятный миг ее прошлого заполняло это место, но было вырвано оттуда и утрачено навсегда.

5. Еще более совершенная луковица

Как и его отец в давнем собственном детстве, Бадди очень рано стал замечать, что в жизни присутствует что-то, нарушающее равновесие. Это было видно по тому, как двигались на фоне неба кроны деревьев, когда задувал ветер; как рыбы передвигались сквозь воду, а птицы – сквозь воздух. Это было видно по тому, как каждая вещь казалась отдельной от всякой другой вещи. И сам себе Бадди казался совсем отдельным.

Ему представлялось, что это неправильно. Более того, у него хранилось в памяти, да чуть ли не на самом кончике языка, воспоминание о жизни, совершенно не похожей на эту. В нем постоянно жило чувство, будто он что-то забыл и нет способа выяснить, что это было. Будто круг его жизни имел некий центр, образующий абсолютную пустоту; будто ему предназначалось быть связанным с чем-то, чего он и вообразить не мог; будто недоставало половины его существа.

Его мать, Полли, называла этот феномен «анти-дежа вю» [6] .

Взрослея, Бадди стал воспринимать эту пустоту как реальную рану. Рана представлялась ему продолговатой, имеющей форму слезы; тот, с кем (или то, с чем) он был когда-то связан – и от чего впоследствии оторван, – должен был бы иметь такую же рану, думал Бадди, той же величины и такой же формы.

И должен был бы чувствовать себя примерно так же, как он.

Когда Бадди родился, то, по словам тех, кто были свидетелями этого события, мальчик открыл глаза, моргнул пару раз, а потом, при первом же взгляде на тот мир, куда был рожден, он повернулся и с силой и решительностью, никогда ранее не замечавшимися у новорожденных, попытался вернуться туда, откуда явился.

И все же к тому времени, как Ронда Джефферсон произнесла свои первые слова, Бадди ЛеБланк, по- видимому, смог преодолеть свое первоначальное отвращение и принялся исследовать окружающий его мир.

Всю жизнь Бадди видел, как люди совершают паломничество на Магнолиевый холм неподалеку от трейлер-парка, где жили они с матерью. Холм был местной достопримечательностью, в последние годы там являли себя многие неземные персоны вроде ангелов и святых, в том числе архангелы Михаил и Гавриил, восемь из двенадцати святых апостолов и призрак Джима Моррисона. С одной стороны холма возвышалась нелепая афиша с изображением огромного корнеплода. Под ним шла соответствующая подпись, двухметровыми буквами возвещавшая, будто слово Господне:

БИО-ТЕХ:

СОЗДАДИМ ЕЩЕ БОЛЕЕ СОВЕРШЕННУЮ ЛУКОВИЦУ

Верующие шли иногда день за днем, некоторые несли статуи и кресты, оставляли на холме записки с молитвами и открытки, монеты и четки. Бадди видел пожилых женщин и мужчин, с трудом поднимавшихся к вершине холма на костылях, с ходунками, опиравшихся на палки и даже в инвалидных колясках. Некоторые из них бросались на землю, затем поднимались и тут же снова падали на землю, таким образом совершая свое паломничество, всю дорогу к вершине простираясь ниц. Он видел, как взыскующие благодати добирались до этой вершины и падали на колени, воздевая руки в обращенной к небесам мольбе, хотя ответ, который они получали (думал он про себя), раз от раза весьма существенно менялся. Казалось, некоторые чувствовали себя освобожденными, пережив такой опыт, другие же, ковыляя, спускались с холма, чтобы тут же пожалеть, что оставили костыли наверху.

Вероятно, думал Бадди, у неба есть свои рабочие часы, и оно, как столь многие предприятия в Байю, меняет их как придется: владелец приходит лишь тогда, когда ему заблагорассудится.

Еще ему помнились огненные проповеди, произносившиеся у подножия холма проповедниками всех вероисповеданий и цветов кожи.

– Кто вы?! – вопрошал один из этих тощих бородатых блаженных, обращаясь к толпе паломников. – Я гляжу окрест себя и вижу сто шестьдесят восемь Иисусов! Сто шестьдесят восемь Иисусов! Христос восстал сегодня утром, выпил чашку кофе и выкурил сигарету! Христос испражнялся и читал при этом журнал «Знаменитость»! У Иисуса была эрекция, когда он в три часа ночи возлежал рядом со своей женой, но он был слишком усталым, чтобы воспользоваться этим! Узрите! Христос часто опаздывает на деловые встречи и мошенничает с уплатой налогов! Аллилуйя! Христос не спит всю ночь, пьянствует, потом восстает снова и выползает на утренний свет! Восславим Господа! Торчащие в транспортных пробках, вдыхающие удушливые выхлопы машин, стиснутые до клаустрофобии, вы представляете собой целые вселенные! Вы – воплощение самой вечности, и все же вы не выскакиваете из собственных штанов от гордости! В печени у каждого из вас сияют звезды! Вы вложили свои хлебы и своих рыб в прибыльные оборонные бумаги и поправили галстук у Вселенной на шее! И все это я знаю! – заключил свою речь проповедник. – Ибо мой приход – это