огромных белых, низко свисающих цветов. Мать с сыном направились по штатному шоссе, въехали в город, миновали два знакомых светофора на углах (возле каждого светофора – по бензоколонке) и под сплетением проводов, мимо световых табло, пересекая мощенные булыжником улицы и трамвайные рельсы, двинулись по Магнолия-авеню к своей харчевне. Насыщенный парами воздух был густ – в лучших традициях Байю; на тротуарах толпились люди разных цветов кожи и одежды, повсюду звучали слова самых разных наречий.
Бадди барабанил пальцами по приборному щитку, напевая что-то про себя и ни о чем определенном не думая, когда они повернули за последний угол и выехали на Дельта-драйв. Тут вдруг сквозь исцарапанное, в трещинах и оспинах ветровое стекло «Рамблера» он увидел, что незастроенное пространство рядом с харчевней – пустырь, обычно по колено заросший сорняками и усыпанный разбитыми бутылками и обрывками газет, – неузнаваемо преобразилось. На месте мусорных куч, брошенных матрасов и ржавых автомобильных остовов на пустыре неожиданно вырос экзотический, блистающий яркими красками лагерь шатров и фургонов, словно стоянка кочевников переместилась сюда прямо из пустыни, из песчаных просторов Сахары.
Когда «Рамблер» приблизился к этому месту, Полли замедлила ход, словно оцепенев в испуге, а Бадди стал пристально вглядываться в лагерь. На сей раз его мама ничего не могла сказать по этому поводу – она ведь и сама «пялилась»; впрочем, на самом деле все это действо и было предназначено для того, чтобы на него пялились.
Какой-то мужчина, щеголяющий огромными, подкрученными вверх усами, с цилиндром в одной руке и тростью в другой, стоял перед самым большим шатром, обращаясь к кучке любопытствующих прохожих:
Сквозь прогал между шатрами Бадди заметил что-то такое, что можно было принять за группу карликов: каждый из них карабкался на плечи другого, чтобы построить пирамиду из человечков.
Несмотря на юный возраст, Бадди в свои двенадцать лет считался одним из самых надежных работников харчевни, не по годам уравновешенным и ответственным. Но в этот день он был отвлечен и обеспокоен: он с трудом выдержал наплыв посетителей к завтраку, промучился все часы ланча, вымыл и высушил посуду, потом накрыл столики к обеду. Но как бы он ни торопил время, оно не желало пойти ему навстречу и отказаться от обычного, расслабляюще неторопливого продвижения вперед – привычного хода времени в Байю. К тому моменту, как Бадди освободился и смог выйти из харчевни, чтобы получше все рассмотреть, день уже подходил к концу, и в цирке был перерыв перед вечерним представлением.
Густой летний зной уже обволакивал Байю, хотя было всего лишь начало июня, и Бадди всей кожей ощущал плотность воздуха, жаркую силу жизни. Войдя на территорию циркового лагеря, он почувствовал, что перед его глазами словно открывается целая вселенная: Венера – Безрукая Дева, улыбчивая мелюзга, перекатывающиеся с места на место Летучие Братья Фердыдурке[9] в клетчатых и полосатых костюмах. Медленно прошагал мимо клоун с огромным красным носом и огромными же, невероятного размера ступнями – он плакал! Пожиратель огня выдохнул навстречу Бадди огненный султан. Какая-то женщина повернулась – посмотреть на Бадди: ее лицо то и дело менялось, таких превращений он никогда в жизни не видел; оно менялось до тех пор, пока… – он мог бы поклясться, что все это сон, если бы это не совершалось у него на глазах, – пока ее профиль с другой стороны не стал профилем мужчины.
Странно: никто, казалось, не обращал на Бадди особого внимания. Было так, словно он принадлежал к их сообществу с самого начала. Пока Бадди шел по лагерю, мимо шпагоглотателей и акробатов, мимо стоящих на задних ногах слонов и рыкающих львов, он ощущал, как его собственная странность, чувство, преследовавшее его всю жизнь, – чувство потусторонности, отъединенное™ от всего окружающего покидает его. Разве мог он чувствовать себя странным в окружении такого множества странных существ?
Бадди шагал между раскрашенными фургонами, сначала с опаской, потом более уверенно, поняв, что люди здесь с готовностью принимают его присутствие. А может быть, они просто были заняты делом своей жизни – репетировали, устанавливали шесты для шатров, выравнивали фургоны, кормили животных, убирали за ними.
Бадди надолго задержался перед клеткой тигра, разглядывая его широкие оранжевые бока, исчерченные черными полосами, словно под этой до блеска вычищенной шкурой, за этими черными полосами-прутьями была, точно в клетку, посажена некая жизненная энергия, грозная стихия опасности, готовая вырваться наружу при первой же возможности.
«В клетке внутри клетки», – думал Бадди, вглядываясь в тигриные глаза. Желтые, с вертикальными щелками-зрачками, до краев наполненные жизненной силой, они так же пристально, как он сам, глядели ему в лицо, каждый глаз – размером с его ладонь.
Собиралась гроза; в последние две недели эти грозы грохотали в Байю каждый день, ближе к вечеру, будто каждый раз это была та же самая гроза, на время отступающая в какую-то параллельную вселенную, чтобы возвращаться снова и снова. Вдруг ниоткуда, посреди ясного неба с плывущей по нему горсткой пушистых, безобидных, словно комочки белой ваты, облаков, возникли давящие черные паруса тьмы. Небо меняло цвет – голубизна детских глаз за несколько минут сменилась иссиня-черным, а затем – абсолютной чернотой. Загромыхал гром, задрожала земля, стрелы молний бело-голубыми зубчатыми вспышками целились в землю, и крупные, тяжелые, словно пули, капли дождя полетели с небес. Слоны затрубили и стали подниматься на дыбы у своих привязей, когда внезапные водяные потоки заструились по их серым бокам; и даже огромные кошки забились в затененную глубину своих клеток, шипя и огрызаясь при взрывах грома и вспышках молний. Запахло прибиваемой дождем пылью, этот острый, отчетливый запах быстро растаял в пронизывающей сырости. В мгновение ока циркачи исчезли, словно никогда не существовали, и Бадди обнаружил, что стоит в лагере один посреди моря наплывающей грязи, что дождь струится по его лицу и плечам, а он понятия не имеет, куда податься.
Вдруг медленно, со скрипом отворилась дверь ближайшего к нему фургона, и из его нутра высунулась рука с татуировкой всех цветов спектра. Длинный искривленный палец поманил Бадди войти.
Не зная, что же еще он мог бы сделать, Бадди бросился в укрытие и очутился внутри фургона, который даже сами циркачи считали самым причудливым из всех, – фургона Татуированной Присциллы- Предсказательницы. В полутьме повсюду были размещены хрустальные шары, шары висели на стенах вперемежку со светящимися камнями. Кожаные мешочки с талисманами, украшенные бусами и кусочками костей, свисали с потолка; полки были уставлены бутылками с настоями трав и банками с мазями; страусовые и орлиные перья торчали из щелей; чучело горностая выпуклыми стеклянными глазами пристально вглядывалось в казавшиеся бездонными тени внутреннего помещения фургона. Горели свечи; Бадди вдыхал запахи ладана, масла и керосина; и в грозовой тьме, под грохот дождевых капель по крыше, в пляшущих тенях, отбрасываемых горящими свечами, татуировка Присциллы, казалось, зажила собственной жизнью – рисунки на ее коже зашевелились и начали перемещаться прямо у него на глазах.
– Так ты хочешь узнать будущее? – Предсказательница говорила из глубокой тени, ее фигура казалась огромной и тучной в тесном пространстве фургона; в голосе ее Бадди уловил, как ему представлялось, отзвуки какого-то экзотического восточноевропейского акцента.
– Я… – пробормотал Бадди, – я просто пришел укрыться от дождя.
– Никто и никогда не приходит в этот фургон случайно, – проговорила предсказательница, а бесчисленные татуировки все ползали по ее коже.
– Но я… – начал Бадди.
– Неужели ты подумал, – спросила Присцилла, – что очутился как раз у моего фургона, когда началась эта гроза, совершенно случайно? – Она громко рассмеялась, и даже в ее смехе, казалось, звучали слабые отголоски того незнакомого акцента. – Разве ты ничего не знаешь о том, как действует судьба? – Она пристально смотрела на него, а он – на нее, чувствуя, что в ее фургоне, должно быть, заключено все знание о жизни, что все прошлое и все будущее записаны в движущихся фигурках на ее коже.
