позволяешь себе говорить обо мне всякий вздор! Ты явно хочешь потерять свое место! — зарычал Тхуту.
Мужчина готов был рухнуть наземь. Он едва держался на ногах.
— Удары палками будут для тебя очень легким наказанием, презренный! Ты, может быть, хочешь, чтобы я приказал отрезать тебе язык?
Мужчина застонал от страха.
— Я дам тебе совет… Ты меня слышишь?
Мужчина судорожно закивал.
— А-Узаит, ты скажешь, что потерял рассудок из-за вина. В противном случае лишишься языка. Ты понял?
— Мой господин очень добр, — сказал секретарь.
— Десять ударов палкой по ступням, и в этом месяце вычесть четвертую часть жалованья, — закончил Тхуту.
Секретарь открыл дверь и резко потянул за веревку, вытягивая мужчину наружу. Тот чуть было не потерял равновесие. Секретарь передал приговор стражнику.
— Исполнить немедленно! — уточнил он.
Мужчина издал душераздирающий стон. Стражник потянул пленного к лестнице. Секретарь, улыбаясь, закрыл дверь. Несколько минут спустя из окон стали слышны крики А-Узаита. Он крикнул десять раз.
На следующий день тело Нефертити должны были перенести в Северный дворец. На церемонию прощания с усопшей собрались те же, кто присутствовал при прощании с царем около пятнадцати недель тому назад. Все были здесь, за исключением Ая и Хоремхеба, которые отбыли в свои провинции. Даже воскресший Пентью был здесь. Сменхкара стоял в первом ряду с непроницаемым лицом.
Меритатон тихо плакала. Мать — первоначальное тело своих детей. Ее смерть для них — своего рода ампутация. Мысли о будущем возрождении матери не могли их утешить, хотя абсолютная безмятежность потустороннего мира усмиряет все чувства.
Макетатон и Анхесенпаатон тоже плакали.
Младшие сестры плакали потому, что так делали старшие.
Вместе с Нефертити исчезли интриги, а значит, никто уже не ждал вознаграждения за них.
Мать была мертва.
Волы, овцы, гуси, сернобыки, гиены и весть
«Семнадцать коров земледельца Мекетона из предместья Доброта Амона», — громко объявил писарь. Его коллега сделал запись на пергаменте, лежащем на дощечке на его коленях.
Он сидел на раскладном стуле в тени белого навеса, захватывающего пять ступенек. У его ног лежало множество длинных пергаментов с перечнями пересчитанных стад и другого имущества. Два писаря, сидевшие рядом, вели подсчеты. Сам же главный писарь не делал ничего, он обмахивался большим высушенным пальмовым листом, которому искусно была придана форма круга. Лист с помощью крахмала сделали более плотным и украсили рисунком Магического узла.
Пришли сюда и сборщики налогов, а двое из них явились из Великого храма Амона-Ра в Фивах.
Стояла удушливая жара, а поднимаемая скотом пыль делала ее невыносимой. Главный писарь, запрокинув голову, сделал долгий глоток из сосуда, стоявшего рядом с ним. Капельки пота скатывались с его блестящей лысины прямо в глаза; вытирая их тыльной стороной ладони, он уже давно стер сурьму, которой все писари для красоты подводили глаза.
Время от времени то один, то другой писарь отщипывали из пучка ката два-три листика, обмакивали их в воду и жевали, чтобы облегчить свои мучения.
Они с утра учитывали поголовье скота в западной части Фив, причем работали уже целую неделю от рассвета до захода солнца. Одни из них состояли на постоянной службе, а другие были наняты лишь временно, после выполнения работы они вернутся на фермы. Последним нельзя было полностью доверять, поскольку они нередко договаривались с земледельцами, своими работодателями, и часто нарочно занижали количество животных.
Для такой работы верховные жрецы одалживали своих писарей налогового учета. И делали это еще охотнее, когда пересчитывался скот на принадлежавших им землях.
Раз в год все скотоводы должны были предоставить свои стада комиссии налогосборщиков. Те, кто пытался уклониться, платили штраф пропорционально своему богатству.
Перепись скота проводилась с начала сезона паводков, учет урожая — в конце сезона жатвы.
Обнаженный мальчик с палкой в руках, покрытый пылью с ног до головы, вел стадо рогатого скота на перепись.
— Тридцать четыре особи. Из них десять быков, — проговорил писарь.
Другой писарь записал.
Их молодой коллега, прибывший из предместья, тяжело дыша, снял висевшие на веревках через плечо четыре сосуда с водой и мешок с десятью круглыми караваями медового хлеба.
Подогнали овец. Воздух наполнился их блеянием.
— Четыре сернобыка, — сказал главный писарь, чтобы показать, что и от него есть польза.
Величественно продефилировали рогатые животные, высоко неся свои длинные изящные рога.
В эту минуту под навесом возникла суматоха.
— Посмотри, кто идет! — крикнул один из писарей.
Счетовод быстрым взглядом окинул стадо гусей, которые, переваливаясь, шли за сернобыками, а затем, как и все, повернул голову. В это невозможно было поверить! Хумос! Сам великий жрец! И с ним глава налоговой службы! Сопровождаемые носильщиками опахал и кресел, четыре блестящих головы приближались под палящим солнцем. От храма сюда было полчаса ходу.
— Тридцать два гуся! — крикнул счетовод, разволновавшись.
Знатные посетители вскоре приблизились. Писари поспешили навстречу своим высоким повелителям и стали целовать им руки. Хумос и глава налоговой службы живо поднялись на ступеньки и укрылись под навесом. Для них поставили раскладные стулья.
— Не прерывайте своего занятия, — заявил глава налоговой службы, кладя руку на плечо счетоводу. — Я пришел посмотреть, как продвигается ваша работа. Высокочтимый Хумос пожелал лично проверить богатство края в этом году и составил мне компанию.
Он наклонился, поднял один из исписанных листов и стал изучать его.
— Кто-то уже сделал подсчеты, я полагаю.
— Да, господин, — поспешил ответить один из писарей. — На сегодняшний день и на этот час сто двадцать одна тысяча семьсот десять дебенов медью, из которых шестьдесят тысяч четыреста шестьдесят дебенов с земель, принадлежащих храму Амона.
Хумос и глава налоговой службы удовлетворенно закивали головами. Налоги, которые составляли тридцать процентов от налогооблагаемых богатств, будут уплачены зерном и льном. Доля налогосборщиков предназначалась для местных нужд — на ремонт дорог и каналов, на выплаты чиновникам, содержание зернохранилищ и другие нужды. Доля священнослужителей, теоретически освобожденная от налогов, шла на содержание храмов и прихрамовых сооружений и на выплаты жрецам. Поступлений могло быть и больше, если бы не скупость чиновников Ахетатона, которые дополнительно взимали пять процентов на военные нужды, и, кроме того, отказывались повысить подати.
— Без надувательства? — поинтересовался глава налоговой службы.
— Два земледельца представили меньше скота, чем то количество, о котором нам было известно. Мы пошли к ним и отыскали скот на полях.
— Побить палками, — велел Хумос.
— Да, высокочтимый господин, и еще будет взыскан штраф.
