Беспардоннов проглотил кусок буженины, озорно заулыбался.
— Какие векселя, Володя? Это ты, голубчик, Эмиля Золя перечитался. У нас иначе… Вспомни, как на Земле бедствовали. Сценарии не пропихнешь, кругом блат. Фильмы штампуют по министерскому цензу. Хоть вагоны выгружай! А кушать надо. Вот и перебивались: ты со своей фантастикой, а я с побасенками да афоризмами. Это пролезало. Глядишь, оттуда пятерка, отсюда — десятка: на пиво, на воблу… А позднее, когда дал дуба, сценарий, оказывается, приняли. Я о нем и помнить забыл, а мне — сюрпризик! И не только приняли — фильм сняли! Вот такой казус… Ну и, ясное дело, сразу подскочили акции. Стал, как и прочие, привилегированные, автографами расплачиваться… А сотворишь для мецената что-нибудь неординарное, этакий мадригал, отвалишь кучу комплиментов — считай, упаковался. Будешь сыт-пьян, одет-обут и нос в табаке… Для них это — основная валюта! За тем и гонялись… Хотя, киношники и в Богеме обошли: на ходу подметки рвут. Хищники! Сварганят из жизни какого-либо покровителя искусств трагедию с эротической начинкой и — как сыр в масле катаются. Как же — по всему аду покажут. Правда, и я не жалуюсь, от добра добра не ищут… Вот закончу очередной сценарий и можно года три в потолок плевать.
— А что за сценарий, Веньямин Гордеевич? — Девушка долго колебалась, но под умаляющим взглядом Ахенэева рискнула выпить глоток вина и соблазниться, в ущерб талии, цыпленком табака.
— О-о, Эльвира! Сценарий называется «Артистическая натура завбазой Иванова». Эпохальная трагедия. А фильм отснимут панорамный, цветной, наверное пяти-шести серийный. — Беспардоннов похрустел пальцами. — Могу похлопотать о пробе на роль главбуха Танечки… Трагической судьбы женщины. Спасая своего любимого начальника, погибает в огне пылающего склада дефицитных товаров фирмы «Березка». Ну как, согласна?
Эллочка грустно взмахнула ресницами, погладила Владимира Ивановича по руке.
— Нет, спасибо. Пока повременю… Может быть, с натурными съемками на Земле предложат роль?…
Яков в их беседе не участвовал. Зажатый с двух сторон захлебывающимися от восторга перезревшими поэтессами он, как мартовский кот, загуливал лапами по женским прелестям и потчевал сальными анекдотами. От недавних печалей не осталось и следа. Черт довел поэтесс до такого состояния, что дамы рыдали от смеха и фривольных заигрываний рогатого повесы. Для сидящих за столом напротив неистощимый на розыгрыши и выдумки Яков, продемонстрировал фокус: играючи превратил «Ессентуки № 17» в спирт ректификат.
Макс, заинтересованно наблюдающий за его проделками в расчете на будущее сотрудничество, подпустил черту весомый «комплимент», который бесследно пропал в кармане Якова.
— Да, чуть не забыл, Володя, — Бесппардоннов влил в себя фужер «Ессентуков», загрыз лимонной долькой. — Наш последний сценарий так и завис? По-прежнему игнорируют фантастику?
Владимир Иванович не решился раскрыть истинную причину своего появления в аду и, соответственно отпасовал ответ.
— Перед тем, как сюда податься, меня обнадежили. Больше того, назначили директора картины, а это уже кое-что. Познакомился и с режиссером и с поставщиком. Молодые, нахрапистые ребята. Обещали форсировать события. Так что, может и выгорит дельце.
Эльвирочка, вся засветившись, прислушивалась к разговору Владимира Ивановича и Беспардоннова. Как актрису, ее не могла не трогать поведанная Ахенэевым история.
— Володь, а я не подошла бы на роль героини Вашего фильма? — Произнесла на одном дыхании девушка. Зная, кем на самом деле является Владимир Иванович, она, все-таки, не могла отказаться от мечты…
Ответить Ахенэев не успел. Лишь безнадежно взглянул на Эллочку. Будь они в одинаковых измерениях — да! Но это — нереально…
Внезапно, как в рядовом кинотеатре гвалт угас. Филармонийские нытики, усосавшиеся пивом, оборвали свой панегирик, вырубили усилители и ревербератор, докрутив свою петлю:
сдох, тихо пощелкивая, словно метроном.
По залу пронеслась волна невидимого магнетизма и развернула всех присутствующих к одному из входов.
Владимир Иванович почувствовал, как бешено заколотилось сердце и невольно привстал, опрокинув локтем рюмку. Сейчас он желал лишь одного — навсегда запечатлеть в памяти вошедшего. Мелькнула мысль — сделать снимок, и Ахенэев даже потянулся, наощупь, за фотоаппаратом, скупясь отвести взор, но тут же отдернул руку, мысленно обозвав себя дрянью.
Вошедший устало улыбнулся и, приветствуя служителей Мельпомены, поднял правую руку с пальцами, изображавшими латинскую букву «V».
Утомленное лицо, батник, цвета запекшейся крови, вытертые джинсы «Левис»: все было именно таким, как и в тот вечер в ЦДЛ…
Лауреатство, всемирное признание, миллионные тиражи дисков, публикации, книга стихов — все это, хоть и посмертное, не заставило вошедшего изменить выстраданным принципам: облачиться в элитарную шерстяную тройку и стянуть, в угоду старым злопыхателям, горло арканом галстука. Даже здесь, он был самим собой: прост и доступен.
Похожий на бегемота, лоснящийся от жира меценат, с бриллиантовыми, вросшими в мясистые волосатые персты кольцами и перстнями, сопя выбрался из-за стола. Пошатываясь, направился к барду, настраивающему кем-то принесенную гитару.
— Друг! Уважь! Сбацай свою коронку. Ту, где без туфлей. Я и нож поострее принес. Плачу за все! Знай наших! Утри нос этим йогам. Пусть чуют — рассейские тоже по ножам ходить горазды, да к тому же еще и поют! Держи, друг, не жалко!
Толстяк бросил на паркет пачку черных банкнот и выдернул из-за пояса обоюдоострый кавказский клинок, положив его рядом с деньгами.
Победоносно оглядев зал, он гордо вопросил:
— Ну? Кто больше, забашляет?! А может кто нож поострее этого «Дамаска» найдет?…
Зал молчал.
Бард, словно происходящее не имеет к нему никакого отношения, подтягивал колки гитары. И лишь пробежавший по щеке нервный тик, выдал его душевное состояние. А толстяк продолжал куражиться, не замечая презрения, которым пропиталась тишина.
Не зная, чем бы еще пронять не реагирующего на широкий жест певца, бегемотоподобный отступил на шаг и, хлопнув себя по ляжкам, не к месту заорал.
— Шайбу, шайбу!
Черноволосый крепкий парень, одетый в темное трико с негармонирующей смешной бабочкой и соломенном канотье подошел к поэту, обменялся с ним понимающим взглядом и ловко подцепил клоуновским башмаком меценатовскую подачку.
Толстяк возмущенно взвыл: банкноты и кинжал метались в руках жонглера, минуя его потные ладони. Полуметровый ботинок звучно пнул гуляку под зад, а кинжал, пронзив папку геннзнаков, врезался в потолок.
Реприза грустного клоуна окончилась и настроенная гитара родила первый аккорд. Хриплый, надтреснутый голос пробил брешь в стоячем воздухе — бард запел.
— Я не люблю фатального исхода…
Голос вливался в иссушенное ожиданием сознание, как крепчайшая водка в жаждущее горло и заставлял пульсировать каждый нерв. Зал, загипнотизированный этим, отрицающим все каноны вокального искусства баритоном, стал шепотом вторить слова песни и бард превратился в солиста декламирующего хора.
Веня сидел рядом с Владимиром Ивановичем и мерно кивал головой.
