Глазычев взглянул на подполковника; тот взмахнул рукой оперативникам, держащим бревно.
Ребята отошли от стены и, пригнувшись, с размаху ударили бревном в дверь.
Из бани Фролов стрелял уже подряд.
Глазычев положил руку на шею Мухтара и, чувствуя, как дрожит его кожа от ярости (Мухтар ненавидел стрельбу), шепнул ему в ухо:
– Будь молодцом, дружок.
И внезапно злым, окостеневшим голосом громко скомандовал:
– Фасс, Мухтар!
И толкнул в шею, вперед.
Мухтар ворвался в баню через поваленную, сорванную с петель дверь. Здесь было темнее, чем на улице.
Фролов сидел на корточках, на полке, схоронившись за печным стояком. Высовывая из закутка только голову и руку с пистолетом, он смотрел в светлый от снега и луны дверной проем и стрелял в него, как только показывалась там хоть какая-нибудь тень.
Однако Фролов наблюдал за дверным проемом не во всю его высоту, а примерно с половины, рассчитывая на появление человека. Собаки он не ожидал. Но даже если бы он и ожидал собаку, то Мухтар пролетел через дверь с быстротой черта. И только когда на мгновение, уже в бане, в полутьме, с разбега он замер, Фролов выстрелил в него. Бандит был уверен, что он попал в собаку – до нее было метра три, не больше, – но она не упала, не завизжала, как хотелось бы Фролову, а бросилась к нему на полок.
Он успел выстрелить в нее еще раз, в упор, и это было все, что он успел сделать. Собака повисла на его правой руке, рванула с полка вниз, на пол, он попытался вскочить на ноги, но ему было не стряхнуть ее с себя, она лежала у него на груди, вцепившись в горло, сперва сильно, так, что он задохнулся, а потом послабее, однако этого он уже не почувствовал.
Глазычев вбежал в баню первым. Он метнулся туда еще раньше, после первого выстрела, но подполковник резко крикнул:
– Назад, Глазычев!
И кто-то из оперуполномоченных схватил его за локоть.
– Не дури, проводник, – спокойно сказал оперуполномоченный. – Тебе что, не терпится на тот свет? Никуда от нас Фролов не денется. Пусть порасстреляет патроны.
– Собака, – сказал проводник.
Когда он вбежал в баню и тотчас же вслед за ним ребята, они все увидели лежащего на полу Фролова и на нем – пса. Штук пять карманных фонариков скрестили в этом месте свои лучи.
– Мухтар! – позвал проводник.
Одно ухо у Мухтара еле заметно вздрогнуло и снова обвисло.
– Фу, Мухтар! – сказал проводник. – Ко мне!
– Не мешай ему, он работает, – пошутили ребята.
Наклонившись над Мухтаром, Глазычев попробовал сдвинуть его с груди Фролова на пол. Кто-то еще помог ему, опасливо взявшись и приподымая не по-живому тяжелую, обвисшую собаку.
Сдвинуть Мухтара в сторону удалось, но за ним стронулось с места и тело Фролова: морда Мухтара лежала на его горле. Глазычев сунул ствол своего пистолета собаке в зубы и с силой разжал ей пасть. Оттуда на руки проводника вытекла кровь.
Бандита в тюремной машине отвезли в Управление – он пришел в себя минут через сорок, – а Глазычев с Мухтаром, завернутым в полушубок, поехал на газике в питомник.
Перед отъездом подполковник сказал ему:
– Спасибо, товарищ младший лейтенант.
– Я что, – махнул рукой Глазычев. – Я ничего.
– А может, выживет? – сказал подполковник. – Ведь теплый еще.
– Он постарается, – ответил Глазычев.
В питомнике проводник поднял с постели Зырянова – ветврач жил тут же. Мухтара перенесли в амбулаторию на стол. Первая пуля попала ему в грудь, навылет, вторая – в голову, застряв у затылка.
Копаясь в ране и доставая пулю пинцетом, Зырянов сказал:
– Одна эта штука должна была уложить его наповал.
– Значит, всё? – спросил Глазычев. Он держал голову Мухтара, помогая ветврачу.
– Жить, может, и будет, – сказал Зырянов. – А со служебно-розыскной собакой, пожалуй, всё.
Провозившись еще с полчаса, они перенесли Мухтара в изолятор – в комнату позади амбулатории; здесь стояли четыре пустые клетки.
Потом они долго мыли окровавленные руки. Погасили яркий электрический свет. За окнами было чахлое зимнее утро.
– Хотите спирту? – спросил Зырянов.
Сам он пить не стал, а проводнику отмерил в мензурку сто граммов.
