должен говорить. Кроме того, я запрещаю тебе приставать когда-либо с глупыми вопросами и расспросами о папе.
— Я буду молчать, только скажи…
— Твой папа красный комиссар, и он борется против фашистов в Испании.
Тогда про войну в Испании много говорили по радио, писали в газетах и просто рассказывали на утренниках по торжественным дням. В журналах на фашистов рисовали карикатуры и называли их палачами людей.
Так почему о папе нужно говорить по секрету?
В двух кварталах от дома, где жил Рудик, стоял трехэтажный розовый особняк с балконами, колоннадой и высокой металлической оградой. Железные с красивыми переплетами ворота были всегда на замке, но сбоку была калитка, которая никогда не закрывалась, и там дежурный. В особняке разместился детский дом «Спартак» для испанских и австрийских детей, которых привозили из-за границы. Перед ужином ребята гуськом выходили через калитку к Неве. Воспитательница им что-нибудь рассказывала, а они смотрели по сторонам на прохожих. Некоторые уходили в скверик напротив и играли в классики или хлопуши. Там Рудик познакомился и подружился с австрийкой Ганзи и испанцем Мигелем. Играл с ними в круговую лапту, в пуговицы и перышки. Черный и кучерявый Мигель играл азартно, всегда переживал, когда проигрывал. Прищелкивал недовольно языком, восклицал что-то на своем языке и хлопал себя по бокам. Ганзи, наоборот, была тихой и спокойной. Она понравилась Рудику. Из всех знакомых девчонок была самая красивая, с волнистыми белокурыми волосами и большими голубыми глазами. Мигель и Ганзи по-русски говорили хорошо, но с сильным акцентом и часто переспрашивали смысл отдельных слов. Внешне они выглядели очень аккуратными и опрятными, всегда в отглаженной одежде. Когда Ганзи и Мигель вспоминали о своих родителях, то говорили «там». Это слово Рудик иногда слышал от мамы.
— Ганзи, а вы письма получаете?
— Нет, — ответила Ганзи.
— Да, — ответил Мигель, — через МОПР. Это Международная организация помощи революционерам…
О своей жизни «там» они говорили неохотно. Детдомовцы увлекались игрой в «длинные рассказы». Каждый из играющих поочередно придумывал свое продолжение, и складывался порой такой длинный рассказ, что не хватало фантазии его закончить…
— Рано утром я пошел в лес за ягодами, и когда вышел на поляну, то увидел большой четырехмоторный самолет… — начинал Рудик.
— А я в это время сидела в кабине этого аэроплана и приготовилась взлететь в воздух… — продолжала Ганзи.
— Я тоже был в лесу, только совсем в другом, и ел сладкие сливы… — вступал Мигель.
— В самолете сидел летчик в шлеме и очках, но я совсем не узнал Ганзи… — говорил Рудик.
— Тогда я позвала Рудольфа и попросила завести моторы…
— Сливы были очень вкусные, и мне было жалко, что их не попробовали Рудольф и Ганзи…
— Лопасти винтов были очень тяжелые, но я все же сильно крутанул их, и моторы заработали…
— Аэроплан задрожал, и я показала Рудольфу, чтобы он занял место в кабине…
— Я наелся и еще собрал целую корзину слив, чтобы угостить Ганзи и Рудольфа…
— Еле-еле я вскарабкался на крыло самолета и оттуда забрался в кабину…
— Я нажала кнопки, и аэроплан покатился по поляне…
— Полную корзину спелых слив я принес к дому, но мне сказали, что Рудольф и Ганзи куда-то исчезли с самого раннего утра…
— В кабине я крепко ухватился за ручки и ждал команды…
— «Держись крепче!» — крикнула я Рудольфу…
— Мне было обидно, что я остался один с полной корзиной спелых слив…
— Самолет взлетел вверх, и я спросил Ганзи: куда мы летим?
— «Мы летим на каникулы в Вену!» — ответила я Рудольфу…
— Неужели, думал я, Рудольф и Ганзи меня обманули и оставили одного у полной корзинй спелых слив?
— Нам было жалко, что Мигель не летит с нами… — сказал Рудик.
— Мы решили приземлиться в лесу, где растут сливы…
— Я увидел в небе, как огромная птица спускалась ко мне…
— Мы плавно снижались к Мигелю…
— Я посадила самолет прямо у самой корзины, полной спелых слив…
— Когда вы вышли из кабины, я угостил вас спелыми сливами…
— Это было настоящее объеденье…
— Мы с Рудольфом съели всю корзину спелых слив…
— Мне захотелось нарвать еще одну корзину спелых слив…
— Но нам было некогда, и мы начали спорить с Мигелем…
— Нет, вы со мной не должны спорить, — вдруг сказал Мигель и прервал продолжение фантастического рассказа. Так в тот раз никуда и не улетели…
Ганзи и Мигель были старше Рудика на один год, но держались с ним на равных.
В ленинградской квартире семь комнат, и в каждой дети. На кухне постоянная толчея. Все время варятся супы, каши и компоты, разносятся по всей квартире вкусные запахи. В коридоре расставленные по углам чемоданы и ящики постоянно кому-то мешали. В прихожей не сразу разберешься с одеждой на вешалках и обувью у порога. По утрам в туалет очереди, нетерпеливых пропускают вперед. Взрослые создали в квартире детскую коммуну, от дошкольников до семиклассников. Ребята вместе обедали и играли, иногда делали уроки у кого-нибудь в комнате. Хотя всем было весело и интересно, но дружбы между собой не вели и на пары никто не делился. Дружили больше с дворовыми, уличными или школьными ребятами. В детской коммуне каждый день, кроме воскресенья, дежурили родители. Они кормили, присматривали, давали на все разрешения. Мама, как и все взрослые, тоже дежурила в коммуне два раза в месяц, но она меньше всего обращала внимания на детей, лишь бы были они сыты. Еще дежурила тетя Клава, хотя у нее не было ни детей, ни семьи. Жила она в приспособленной под комнату кладовке с небольшим оконцем у потолка. Иногда она приходила к маме поговорить. Тетя Клава была большая искусница. По выходным дням и именинам устраивала «сладкие праздники». На всю детскую коммуну пекли домашние пироги и торты, готовили морс и сиропы. Тетя Клава была поварихой высшего класса. У нее ловчее и вкуснее всех выходило. Рудик каждый раз угощал пончиками Ганзи и Мигеля.
В детской коммуне часто читали, рисовали цветными карандашами и выпускали стенгазету. Изредка всей коммуной ходили в кино, скверы и музеи. Но дома было все же веселей и привольней. Можно дурачиться как хочешь и сколько хочешь, играть в «поезд-паровоз». Передний был «паровоз», пыхтел, гудел, топал и таскал за собой «поезд». Все держались друг за друга цепочкой и двигались в ту сторону, куда повернет «паровоз». Когда Рудик был «паровозом», то не он, а «поезд» мотал его из стороны в сторону. Однажды он не удержался на ногах, грохнулся на ящик и рассек бровь. От вида крови все в панике разбежались. Мама спокойно забинтовала лоб и левый глаз. Долгое время Рудик сидел в комнате и одним глазом рассматривал картинки в исторических книгах. На каждой книжке была роспись отца. Правый глаз уставал и слезился от напряжения. Трудно было рассмотреть даже последнюю фотографию отца. Он в сапогах, галифе и в темном френче, на голове мягкий темный берет с маленькой звездочкой, а на боку кобура с револьвером. Вроде бы в военной форме, но ни на красноармейца, ни на милиционера не похож. Он стоит со своими друзьями в обнимку. Они, в такой же, как и на нем, форме, смотрят с фотографии и улыбаются. Подпись странная и загадочная — «Ваш Гленк». Такого имени Рудик никогда ни от кого не слышал.
Неожиданно письма от отца перестали приходить. Мама очень забеспокоилась, и тетя Клава ее утешала по вечерам. Однажды все же пришла долгожданная открытка, со множеством штемпелей разных стран. Мама сказала, что открытка добиралась до Москвы четыре месяца и еще два дня от Москвы до Ленинграда. На обратной стороне открытки рисунок пером. Черной тушью отец изобразил длинный деревянный барак с узкими, под самой крышей, оконцами. Широкая, как ворота, входная дверь на запоре.
