– Это они гонялись за мной… Анагхисты… – бормотал император. – Найди в шкафу вчегашнее вино… Налей мне бокал… Обними меня покгепче… В меня только что стгеляли… Как тогда, в Пагиже…
Потом, в постели, уже отдыхая от ее ласк, государь представил себе то, давнишнее покушение.
В июне 1867 года, уступая настойчивым приглашениям императора Наполеона III, царь в сопровождении своих сыновей Александра и Владимира выехал в Париж, чтобы посетить всемирную выставку. Французская монархия была накануне катастрофы. На востоке ей угрожала объединенная, волею Бисмарка, железом и кровью Германия. Маленький племянник великого дяди[93] хотел заручиться поддержкой русского колосса. Но Александр Николаевич прекрасно помнил о том, что именно в Версале зрел заговор европейских государств против России, когда в 1864 году Муравьев-Виленский[94] суровыми мерами подавил восстание шляхты в Польше.
Царь решил придать поездке увеселительный характер; через несколько дней в Париж должна была выехать княжна Долгорукая. Он, очевидно, не представлял себе, до какой степени враждебно относится к нему либеральное французское общество. Да и сам Париж стал гнездом бежавших польских инсургентов. Но благодушие не покидало императора. Еще в пути он послал в русское посольство телеграмму, приказав заказать ему ложу в оперетке, где шло скандальное представление «Дюжесс де Герольштейн». В этой оперетке в самом непристойном виде изображалась прабабка Александра Николаевича – Екатерина Великая, которую поляки ненавидели едва ли не больше, чем ее правнука.
На Северном вокзале царя и наследника встретил император Наполеон III и повез русских гостей в Елисейский дворец,[95] где некогда останавливался Александр I. Сразу после обеда августейшее семейство отправилось в варьете, немало изумив французского монарха. Государь был весел и подтрунивал над цесаревичем, спрашивая, когда же он произведет его в дедушки. Однако его веселое настроение было омрачено выходками парижан, встречавших царскую коляску криками:
– Vive la Pologne![96]
На 6 июня был назначен военный парад в Лоншане в честь трех императоров – русского, французского и германского. Когда царь с наследником под восторженные возгласы: «Vive la Russia! Vive le Tsar!»[97] возвращался в одной коляске с Наполеоном III, из толпы, заполнившей Булонский лес, выскочил молодой человек, оказавшийся польским дворянином Березовским. Он прыгнул на подножку коляски и дважды выстрелил из пистолета в Александра II. Одна пуля угодила в лошадь шталмейстера, другая ушла «в молоко». Царь схватил сына-наследника за руки, спрашивая в тревоге, цел ли он. Еще не отлегла боль, вызванная кончиной Николая, Никсы…
Тогда выстрел Березовского сыграл для Франции роковую роль: в начавшейся через три года войне Россия держала нейтралитет. Выиграла Пруссия, Франция была повержена и поплатилась Эльзасом и Лотарингией…
Теперь в полутемной спальне с задернутыми шторами царь шептал любимой:
– Я долго думал о своей судьбе в тот злосчастный июньский день. И поздно вечегом, совершенно один, отправился к знаменитой французской гадалке…
Она приняла его в комнатке-«бомбоньерке»,[98] наполненной благовониями, от которых сладко кружилась голова. Колдунья поразила его. Это была мумия с пергаментной кожей, запавшим ртом и носом Бабы Яги, но в искусном maquillage[99] и в платье от Le bon samaritain.[100] Разноцветные свечи бросали блики на большой шар в таинственном полумраке комнаты. Казалось даже, что то был не шар, но сгусток воды или даже воздуха, трепетавший, зыблющийся. Большой черный кот с шипением вышел из шара и растворился в стене.
На своем изысканнейшем французском языке царь сказал ведьме:
– Я хочу знать свою судьбу. В этом кошельке сто золотых…
– Да, господин… – Гадалка впилась в него взглядом, горящим словно из прорезей белой подрумяненной маски.
– Но пгежде я должен пговегить вас, вашу силу! – твердо заключил император. – Опишите мне моего покойного отца.
Ведьма отвернулась и подошла к шару. Она стала делать пассы руками, и царю почудилось, что под ее длинными костлявыми пальцами по шару стали пробегать искрящиеся судороги. Вот старуха заслонила собой шар, но странное диво – он просвечивал сквозь ее сморщенное тело и какие-то неясные лики обозначились на нем. Старуха медленно заговорила:
– О, это очень знатный вельможа. Нет, даже выше чем вельможа… Я боюсь сказать его положение… Он жил на севере… Был такого же высокого роста, как ваша милость… Он был очень красив… Лоб открытый, нос римский, плечи широкие… Вижу, идет война, несчастье, дурной конец… Ваш отец принял яд…
– Откуда вы все это знаете? – воскликнул Александр.
– Отец стоит сейчас за вашим правым плечом…
– На меня напал ужас… – рассказывал царь Долгорукой. – Я обегнулся. Там никого не было. Тогда я сказал: «Я вам вегю. Кошелек ваш. Поведайте мне мою судьбу!»
Старуха стала делать пассы быстрее и быстрее. Уже не искры, но огненные змеи и молнии с легким треском забегали по поверхности шара. Неясные тени обрели очертания фигуры в короне со скипетром и державой.
– Слушайте. – Голос доносился как бы из глубины шара. – Вы вознесены судьбой на самый верх. Вы счастливы. Вы имеете все, о чем только может мечтать земной человек. Но в то же время вы глубоко несчастны. Вас хотят убить. Вы уже дважды подвергались смертельной опасности. Но бойтесь, да, бойтесь восьмого покушения…
– Бойтесь восьмого покушения, – повторял Александр Николаевич, осыпая поцелуями обнаженные руки и грудь княжны. – А стгелявший в меня господин? Выходит, ему не суждено было убить гусского импегатога…
…Через несколько дней государю принесли протоколы допросов злодея, покушавшегося на его жизнь. Революционер оказался сельским учителем из студентов, исключенным из университета, Александром Соловьевым.[101] Он произвел в государя пять выстрелов с расстояния пяти-шести шагов; четыре пули застряли в стене соседнего дома. Видя неудачу, Соловьев раскусил орех с ядом, который держал во рту, но яд не подействовал. Показания поразили императора своей откровенностью и той легкомысленностью, с какой этот тридцатилетний недоучка брался переделать Россию. Что он понимал в жизни и в истории и куда желал толкнуть империю?!
«Я признаю себя виновным в том, – читал царь, – что 2 апреля 1879 года стрелял в государя императора с целью его убить. Мысль покуситься на жизнь Его Величества зародилась у меня под влиянием социально-революционной партии, которая признает крайней несправедливостью то, что большинство народа трудится, а меньшинство пользуется результатами народного труда и всеми благами цивилизации, недоступными для большинства…»
Соловьев отказался давать показания о соучастниках преступления. Следователь мягко убеждал его быть откровенным до конца, указывая, что полное признание облегчит участь преступника. Террорист холодно возразил:
– Не пытайтесь. Вы все равно ничего не узнаете. Я давно уже решился пожертвовать своей жизнью. К тому же если бы я и рассказал обо всем, меня убили бы мои товарищи по партии. Да, да! Даже в тюрьме, где я теперь нахожусь…
Император мог прочесть лишь о подробностях самого покушения да о том, что делал преступник накануне.
«Ночь с пятницы на субботу, – писал Соловьев, – провел я у одной проститутки, но где она живет, подробно указать не могу; утром в субботу ушел от нее, надев на себя чистую накрахмаленную сорочку, бывшую у меня, другую же, грязную, бросил на панель».
Как и прочие особо опасные злодеи, Соловьев был повешен. Но его выстрелы отозвались зловещим эхом, вызвав смятение в рядах правительства. Министры истощали себя в бесплодных спорах, обвиняя во всем тайную полицию, и в особенности шефа жандармов Дрентельна, который сменил убитого Мезенцева. Хотя император лично и был против чрезвычайных мер, ему пришлось объявить о введении военного положения в губерниях, которые наиболее сильно были заражены революционным брожением.
