в мечтах, он уносился в иные края, встречался с давно умершими героями и философами, гете рами и поэтами. Спорил, сражался, любил и погибал не один раз то в битве, то сорвавшись с го ры, а то и побеждал и лицезрел на своем сверкающем клинке чужую алую кровь.
Но законы незыблемы. Либо-либо. Либо живи - как мечтаешь, либо мечтай - как живешь. И он сделал свой выбор. Он больше не мечтает, а если и 'мечтает', то о том, как хорошо было бы, если она вдруг умерла, или ушла от него к кому-нибудь другому, или вдруг переродилась и стала обычной девкой, жеманно-капризной и кокетливо-похотливой, и ему не надо было бы терзаться призраками прошлых юных устремлений и идеалов, и как они могли бы весело и беззаботно проводить утомительно-томные часы, сладостные, как нектар винных погребов.
Или он мечтал родиться сыном обычного лавочника, услужливо кланяться покупателям, не подобострастно или озлобленно, а от души, быть веселым горлопаном и повесой, а то вы играть вдруг в карты и стать завистью всего городка, чтобы старухи перешептывались при твоем появлении, мальчишки кричали вслед 'мюллер-шуллер, держи - лопнет карман', прости тутки бросали свои разговоры и торопливо прихорашивались, как военные корабли перед посещением адмирала, а взрослые мужчины смотрели - кто неодобрительно и мрачно, кто с глупой улыбкой, а кто и угодливо, надеясь быть принятым в роту друзей-собутыльников. Иногда ему становилось не то, чтобы стыдно, а как-то неуютно от таких фантазий, и тогда он ворочался без сна пол ночи, и, так и не заснув, вставал, одевался и шел к озеру, чтобы шум камышей, волн и ветра - еженощной музыки природы - успокоили его глухую тоску.
Если бы он не сказал себе тогда: 'хватит мечтать', если бы... Он испугался сумасшедшего дома, вот что. Нет, он скорее был слишком практичен для мечтателя, это, вернее, практическая жилка, не найдя себе применения, сделала его мечтателем, она же и не дала ему остаться им, стоило зайти чуть-чуть дальше того, что люди понимали как норму. И все же это было прекрасно... В тот, последний раз, он словно бы перенесся на Красное море, видел корабли, верблюдов, ту земцев, ощущал каждое дуновение ветра, знойного и осязаемого, как пуговица, зажатая в кулаке.
Проклятье, он струсил тогда, запретив себе мечтать, струсил сейчас, не сказав ей, что вовсе не любит, а просто хочет добраться жадными и потными руками до ее молодого тела, а даль ше... плевать, что с ней будет дальше, хоть в озеро.
Он снова испугался так, что вздрогнул и тут же рассмеялся. Подлец. Испугался того, что может сам себя выдать. Вернее, его может выдать этот слабосильный призрак безвозвратно ушедших лет, то, чем он был еще три года назад и от кого остались только старый хлам - никчем ные, ни на что не годные мыслишки, которыми можно только разве что соблазнить наивную де вушку. Бездельник, если бы он, вместо того, чтобы заниматься бесплодной философией, вы учился бы сочинять куплеты, или фехтовать, или воровать, то нынче не пришлось бы просижи вать денно и нощно за переписыванием деловых бумаг'.
Я остановился.
Вдруг кто-то схватил меня сзади, сжал в мертвых объятиях. Я попытался бороться, но без успешно, даже не до конца прекратившееся действие эликсира силы не помогало. Маркграф, все так же не произнося ни слова, потащил меня прочь из библиотеки. Только его сильное на тужное дыхание нарушало тишину. Вдруг он зачем-то повернулся, вблизи от меня оказались ряды шкафов, и, собравшись с силой, я ударил ногами в это резное деревянное кружево. Ви димо, Маркграф не ожидал такого поворота событий. Он рухнул на пол, хватка его на мгновение ослабла, я вырвался и, перевернувшись на четвереньки, оттолкнул его грузное тело ногами, вскочил и метнулся к открытой двери. В коридоре я не бросился бежать сломя голову, а зата ился за дверью и, услышав тяжелую поступь моего преследователя, со всей силой захлопнул тяжелую дверь библиотеки. Было слышно, как массивная дверь и массивный Маркграф встрети лись, причем дверь только загудела, а Маркграф взревел от неожиданной боли и от злобы.
Не теряя драгоценного времени, я пустился наутек, ссыпался вниз по винтовой лестнице, ужом проскользнул между каких-то людей, влетел в залу, разукрашенную светом, льющимся сквозь витражи, и, увидев спасительную дверь, метнулся к ней. Сзади уже грохотала пого ня.
Я, наконец, выскочил наружу и, задыхаясь, привалился к двери, выведшей меня на волю, всем телом вгоняя ее на место. Вытер рукавом струящийся по лицу пот, который ел глаза, мешал осмотреться. Стоял день. Люди вокруг спокойно занимались своими обыденными делами: два кавалера шли, о чем-то тихо беседуя, богато одетый старик, гордо выставив вперед седую бо роду, вышагивал во главе небольшой свиты из двух слуг, богато одетой женщины и трех господ победнее, проехал латник, лениво и, как видно, по привычке переругиваясь со своим оруже носцем, толстая прачка тащила две корзины белья, а рядом с ней, держась за подол красной ее юбки, бежал маленький мальчик, единственный, кто обратил на меня внимание, да и то на се кунду.
Я с напряженно-безразличным видом отделился от стены и быстро пошел вправо, стара ясь не привлекать ничьего внимания. Улица была узкая, мощеная камнем, высокие трех-четы рехэтажные дома нависли над пешеходами, сводя на нет и без того узкую полоску неба.
Сзади, нарастая, послышался перестук копыт, я сделал еще несколько быстрых шагов, не выдержал и кинулся наутек. Прохожие, все как один, остановились, глазея на меня и моих пре следователей, и по направлению их взглядов я видел, как быстро и неумолимо приближается погоня, еще я искал глазами открытую дверь, или невысокий забор, или... все оборвалось сразу, словно в кинопроекторе лопнула пленка: на мгновение был виден только белый экран, но ки номеханик поспешил выключить свет, и все погрузилось в темноту.
Глава VII
Психолог Роман Родионович Распутин гордился своей ловкостью, своим знанием людей, умением жить. Совершенствованию этого самого умения он, как никак, посвятил всю свою жизнь.
'Странное, чертовски странное чувство, неужели еще есть для меня 'страшные' ситуации, жестко детерминированные, неизбежные? - мысли, вернее, их стиль был привычно-размерен, лишь легкий оттенок новизны, некая желтая пелена, так ему показалось, появилась налетом на его мыслях. - Я сам искал этой встречи, и я ее боюсь, - парадоксальная ситуация. Не знаю, для ко го как, а для меня - парадокс'.
Роман Родионович немного кривил душой и знал это. Просто он любил покрасоваться перед самим собой и сейчас бравировал своим наигранным удивлением перед собственным смуще нием, стараясь подавить легкий привкус страха, зависть и неприязнь к человеку, явно превос ходившему его своими познаниями, и не в какой-то отвлеченной для Романа Родионовича об ласти, а в той, которую он считал своею.
Впрочем, у них разное амплуа. Если его противник, этот самый Элефант - полководец, то он - лазутчик, тайный соглядатай, проникающий в полевой лагерь противника. В конце концов его дело - разведать, а уж дело других - принять решение - раздавить или использовать. Правда, умелая подача данных всегда предопределяла это решение...
Встреча с магистром санкт-петербургских трассеров должна была стать венцом и последней точкой в его работе, определить, так сказать, окраску ее, и Роман Родионович тщательно под готовился: изучил психологию трассеров, мотивы поступков, цели деятельности и ценности