– Ну, что же, – сказал Милов. – Это уже яснее.
– Извините, доктор, – сказал Граве, – но все это лишь досужие разговоры. Волонтеры никогда не вступали в конфликт с властями. И вас, господин Милф, я призываю не делать поспешных выводов. Лучше подумайте вот о чем: вы, вольно или невольно, убили человека, гражданина Намурии, и должны нести за это ответственность: мы живем в цивилизованном государстве. Если вы сейчас покинете нас, то это можно будет расценить лишь как попытку укрыться от ответственности. Как лояльный гражданин моей страны, я вынужден буду помешать вам в этом!
Он даже плечи расправил и приподнялся на носках – бессознательно, наверное, и выглядеть он стал не грознее, а комичнее.
«Господи, – подумал Милов, – сморчок этакий грозит мне… Но он ведь прав – с точки зрения нормальных условий жизни, и уважения достойно, что так выступил – не круглый же идиот, чтобы не понимать, что я его даже со связанными за спиной руками в два счета утихомирю. Мне надо в Центр, это верно, однако ситуация не тривиальная, да и женщина, чего доброго, подумает, что я испугался и спешу унести ноги…»
– Вы убедили меня, господин Граве, – сказал он почти торжественно, краем глаза следя за Евой, – сейчас она повернулась к нему лицом и на губах ее возникла улыбка, одновременно и радостная, и насмешливая: она-то, женщина, ясно видела, кто из двоих чего стоил. – Убедили, и я готов последовать за вами. – Милов почувствовал, как легко вдруг стало на душе: неужели было у него внутреннее нежелание расстаться с этой женщиной тут, на распутье, возможно ли, чтобы он… – он оборвал сам себя, – ладно, психологию оставим на потом. – Распоряжайтесь, господин Граве, я готов повиноваться (фу ты, черт, я вдруг заговорил в его стиле, словно на Генеральной Ассамблее). Итак?
– Бросьте, – сказала Ева. – Противно слушать. Дан, вам и в самом деле нужно в Центр? В таком случае мы пойдем с вами.
– Доктор, это необычайно глупо, – сказал Граве. – Что мы будем там делать?
– Я? Да мне сейчас просто стыдно оттого, что сбежала, поддалась страху. Я врач. И там мои пациенты. Дети. Забыли?
– Но ведь вы только вечером закончили дежурство! А в городе у вас семья. Семья!
Он выговорил это слово так, словно семья была самым святым в мире, превыше всего – кроме Бога одного, как сказано. Ева в ответ невесело усмехнулась.
– Ну, Лестеру-то все равно… если я не приду, он, по-моему, просто вздохнет с облегчением.
– Вы не должны говорить так, доктор, а мы – слушать… Но постойте, у меня возникла блестящая мысль! Что, если мы посмотрим ту машину? Может быть, она еще способна двигаться – тогда мы за полчаса доберемся до города; вы, Милф, дадите в полиции свои показания, а мы поручимся за вас, и вы сможете в ней же съездить в Центр. Поверьте, вы все равно выиграете во времени.
«Насчет выигрыша не знаю, – подумал Милов. – Мне надо было оказаться там еще полтора часа назад, теперь все будет сложнее. А мысль и на самом деле неплохая».
– Будь по-вашему, господин Граве. Ева, как ваша нога? Болит?
– Вам так хочется взвалить на шею лишнюю обузу, Дан?
– Знаете, вам просто нельзя отдаляться от реки: там вы иная.
Наверное, Милов слишком пристально смотрел на нее в этот миг, потому что она вдруг нахмурилась:
– Не надо, Дан, я не краснела уже лет сто, а вы заставляете…
– Не буду, – сказал он послушно. – Не хотите, не надо. Тогда сделаем так: мы бежим к машине, а вы идете, не спеша. Пока доберетесь, мы уже выясним, что там с нею. Все – в пределах прямой видимости, не бойтесь. Но в случае чего – не стесняйтесь, кричите погромче.
– Вы еще не знаете, как я умею кричать, – сказала она.
– Ну, господин Граве, в путь?
Они пошли быстро, почти побежали к торчавшей из канавы машине. Ева медленно шла вслед им, прикусив губу: ноги болели все сильнее, женщина не сводила глаз с быстро отдалявшихся спутников и то и дело спотыкалась – тогда боль пронизывала ее от пальцев ног до самого сердца. Двое приближались к машине: вот они достигли ее, остановились, немного постояли, Милов поглядел в сторону Евы, она махнула ему рукой, сигнализируя о благополучии, – тогда он спрыгнул в канаву. Женщина прошла уже полдороги до них, когда он показался снова, что-то сказал Граве, снова поглядел на Еву – она не различила, улыбнулся он или нет, солнце светило ей в лицо. Теперь и Граве полез в канаву – видимо, там нужно было что-то сделать вдвоем. Ева шла, ожидая, что машина вот-вот дрогнет и начнет задним ходом вылезать из канавы. Вместо этого, когда идти осталось уже совсем немного, оба мужчины снова показались; они словно бы пытались вытащить на дорогу что-то тяжелое. Вытащили. Положили. Ева снова подняла ладони к щекам: то был человек. Она побежала, уже не обращая внимания на боль, припадая на ногу. Милов бросился ей навстречу, подбежал, схватил ее руку:
– Так плохо?
– Да вот… немного не повезло.
– Сядьте. Давайте ногу. Ну-ка…
– Ох!
– М-да… Как это вы?
– Еще в реке… о камень или корягу…
Он поднял ее на руки, хотя она и на этот раз попыталась было протестовать, и понес к машине, испытывая странное, самому ему непонятное чувство, ощущение ноши, которая не тяготит, напротив, прибавляет сил, чуть ли не в воздух поднимает. «Маленькая ты, – подумал он, – легонькая…»
Он бережно опустил ее наземь – посадил невдалеке от вытащенного из машины и теперь лежавшего на травке под деревом тела. Ева взглянула и невольно вскрикнула.
