— Да что с тобой, Аська? Что ты, как маленькая? Какое движение, какие перспективы? Так всю жизнь и будешь простым переводчиком? И ничего не добьешься?
Добиться? А зачем это нужно? Биться, биться. Разбиться, добиться. Чего? Гошиного места? Если я заслужу, мне и так дадут, и не надо никого бить — ни себя, ни других. Нет, правда! Я не знаю, зачем добиваться? Но как я скажу об этом Юрке? Я молчу.
— Меня будут уважать, — говорю я наконец.
— Ладно. Пойдем обедать, — говорит Юрка, — а то потом народу набьется.
В столовой уже полно. Юрка останавливается на пороге, окидывает глазами толпу и продвигается к столику за подносами, прокладывая себе дорогу плечами. Я стою, сжатая толпой у двери, и вспоминаю вдруг почему-то, как тетя Муза сказала: «На рысь он похож, глазами так и рыскает!»
Юг оставался югом. Кипарисы, и море, и прибрежная галька — все было то же. Но я не радовалась больше. Мне стало неуютно в ярко освещенном пространстве с четко обозначенными тенями. Мне не хватало ленинградских туманов, мягкости ленинградских сумерек. Здесь сутки строго разграничивались на день и ночь, а в Ленинграде еще стояли белые ночи… От здешней воды волосы у меня стали тяжелыми и жесткими, а от невской были легки и разлетались как пух.
Мы купили билеты и собрались уезжать.
У меня оставалось немного денег, ровно столько, чтобы купить по персику всем: тете Музе, Басмановой, Калерии и одинокому соседу. На севере персиков еще не было.
А здесь, на рынке, они лежали на длинных деревянных столах, беззастенчиво дорогие и доступные всем, у кого есть деньги. И люди, которые торговали горами румяных душистых фруктов, тоже были беззастенчивы и равнодушно смотрели на покупателей.
Персики были сложены на столе не горкой, а рядком, одинаково крупные, круглые и усатые. На каждом боку каждого персика рдело смугло-красное пятно, как будто в этом месте под тонкой и пушистой кожурой бродило молодое вино. Были, правда, персики и ровного желтоватого цвета, они были нежнее, на их боках золотился редкий шелковистый пушок. Я отобрала несколько персиков и сложила их отдельно на краешек стола. Получилось не очень-то много, но зато каждый персик был настоящим, полновесным персиком. Я подняла глаза на продавца и спросила:
— Сколько?
Темные масляные глаза равнодушно задержались на моем лице, потом заблестели, зашевелились. Темная патлатая голова закачалась из стороны в сторону.
— Что, не продается? — спросила я удивленно.
— Продается!
— Так сколько стоит?
Губы раздвинулись, и под коротко стриженными усами заблестели белые зубы.
— Нычэго нэ стоит.
Человек стоял за столом, не изменяя позы, и только лицо его менялось: улыбка растекалась по лицу.
— Нычэго нэ стоит. Бэри так.
— Как же так?
Человек лениво шевельнул рукой:
— А так. Забирай! Дару!
— Но мне не нужны подарки! Я хочу…
— Дару!
И человек единым движением смахнул персики с прилавка ко мне в корзинку.
Я оглянулась, ища глазами Юрку. Его не было.
— Спасибо! — сказала я растерянно.
Человек не ответил, а только кивнул мне головой, и черные жирные завитки волос упали ему на лоб. Я постояла несколько секунд, не зная, как быть дальше. Человек за прилавком был меланхоличен, оживление его спало. Я в нерешительности пошла вдоль прилавка, а когда оглянулась, он смотрел мне вслед. Он поймал мой взгляд, кивнул головой, и зубы заблестели под усами.
Я показала персики Юрке:
— Смотри, это подарок.
— От кого?
— Не знаю. От продавца какого-то.
— И ты взяла?
— Он бы обиделся.
— Он, наверное, думал познакомиться. Они любят беленьких.
— Ничего он не думал. Он даже не шевельнулся, когда я ушла.
— Не знаю. Странно что-то, — сказал Юрка. — А впрочем, пошли скорее, а то опоздаем.
Я не успевала за Юркой. Первый раз в жизни меня раздражала его энергичная походка. Я шла на полшага сзади, смотрела на Юркин круглый затылок и думала: «А персики он мне все-таки подарил просто так. Просто так!» Мне было хорошо от этой мысли.
Юрка занял верхнюю полку, я — нижнюю. Каждый раз, как я заходила в купе, я ждала, что увижу Анатолия Палыча, его жену и чемодан, поставленный торцом. Но здесь были чужие люди. Они были чужими весь первый день. Потом я привыкла.
Юрка смотрел часами в окно. Я не знала, о чем он думает.
Персики лежали посреди стола на большой тарелке. Точно так три дня назад они лежали на южном базаре. Но там их было много, и рядом лежала бумажка с ценой, и люди не смотрели на персики, а приценивались к ним. А здесь их было немного, и каждый был уважаем, ими любовались, и никто не хотел их есть. Тетя Муза перетерла чашки и замешкалась у буфета. Я подошла к ней:
— Вы что, тетя Муза?
Она вытерла глаза чайным полотенцем и засуетилась:
— Ничего, ничего, ты пирог ставь, я испекла, как ты любишь, с ягодами.
— Да что с вами?
— Радуюсь. Думала, ты не вернешься.
— Куда же я денусь?
— А куда молодые деваются? Уходят из дома, и нет их.
Тетя Муза стояла смущенная, застенчиво улыбаясь, — совсем молодая. Я покраснела. Мне стало стыдно, что я была счастлива с Юркой.
— А где пирог? — спросила я.
— На окне, под марлей.
Потом все мы сидим за чаем.
— Я вас уверяю, что они понятия не имеют о коммунальных квартирах. Они думают, мы утром в ванную стоим в очереди.
Это говорит Басманова.
— Все они понимают, только прикидываются, что не понимают. А по поводу очереди — так это они просто разыгрывают нас. У них, если хотите знать, около двадцати процентов — трущобы.
Это говорит сосед.
— Трущобы — это трущобы, а коммунальные квартиры — это коммунальные квартиры.
— Прошу прощения. Я не объединял эти понятия. Я только хочу сказать, что, когда иностранец спрашивает о коммунальной квартире, не надо думать, будто он сам живет в особняке. Просто они сделали из коммунальной квартиры жупел и потрясают им…
— Именно жупел, — говорит Калерия, — надо, чтобы Аська пригласила кого-нибудь к нам. Они думают, что здесь черт знает что. А у нас порядок. И портрет Льва Толстого на кухне.
— Я говорила, что его надо снять. Он не похож на Толстого. Не толстовское выражение.
Это Басманова.
— Зато борода! Какая борода!
