Это Калерия.
— Кушайте пирог! Свежий и пропекся хорошо. Вам положить?
Это тетя Муза.
— Они очень плохо представляют себе, как и чем мы живем. Недостаток информации.
Это, конечно, сосед.
— Недостаток? Нет, скорее искаженная информация. Это делает особенно важной работу Аси и ее коллег.
Это Басманова.
— Я все-таки возьму персик. Всё! Композиция разрушена! Вкусный!
Это Калерия.
Я подхожу к окну. Юрка должен был прийти сегодня вечером и посидеть с нами, но уже ясно, что не придет. Тетя Муза сразу повеселела, как только поняла, что он не придет. А я еще надеялась, что все уладится. Калерия подходит и становится рядом. Она тихо спрашивает:
— Ну как у тебя с тем парнем? Вы поженитесь?
Я отрицательно качаю головой.
— И правильно! Я тоже никогда не выйду замуж.
Утром я выхожу из дома. Солнце раннее, без блеска. Мягкие тени на тротуаре. Мальчишки расселись на парапете, ноги — высоко над водой. Удочка застыла, как поднятый указательный палец: тсс, рыба! Никакой рыбы нет. Сколько живу — вижу только жестянки с червями и никакой рыбы. А они сидят. Не умылись даже. На щеке — след от подушки. Глаза раскрыты — на поплавок, на то место, где леска ушла в воду. Ждут.
Милиционер стоит на перекрестке — молоденький, чистенький. Белые перчатки — без пятнышка. Палочка так и летает. Вверх, вниз, вправо, вверх. Шутка сказать: такое движение, а у тебя в руках только палочка. Легковая машина проехала рядом, так близко, что подол платья рванулся вслед. Я отпрянула. Водитель высунулся, погрозил кулаком, поехал дальше.
Хорошо, что люди вокруг есть. Мальчишки на парапете, милиционер на перекрестке, водители машин. Хорошо, что рядом есть люди. И хорошо, что много работы.
Мне хочется работать. Хочется вскакивать каждое утро и бежать в ванную комнату. Потом щеткой причесывать волосы. Потом шагать на работу. С любопытством ждать встречи с незнакомыми людьми. А это желание — узнать, кто они, что думают, как живут! А радость оттого, что тает и тает холодок официальности и все чаще перед твоими глазами выскакивает на свет божий то веселость, то доброта, то чудачество! Они проглянут, а потом спрячутся за солидностью, благопристойностью. А я не отступаюсь. Смотрите, какая я. Вот я вся перед вами, какая есть. Не скрывайтесь и вы. Идите сюда, умная шутка, добродушие, доброжелательность. Иди сюда, все хорошее, что живет в человеке.
У меня много друзей. По всему свету. Коммунисты из Парижа, с которыми мне пришлось провести две экскурсии, пели мне французские песни, смеялись и грозили увезти меня во Францию. Американские студенты — бородатые, в мосторговских тапочках, путешествующие в своей машине, — звали: «Бросьте все, поедем с нами колесить по свету». А финны скандировали: терве тулоа — добро пожаловать. Фырчали машины, и руки взмахивали на прощанье платками, из вагонов поездов свешивались люди, на взлетных площадках жали крепко руки. Что увозили вы с собой, финны, французы, американцы? О чем вспоминали потом, что рассказывали близким и знакомым?
Уходят поезда, и ты остаешься одна на перроне, смотришь, как исчезает вдали последний вагон. И хочется взгрустнуть тебе, а некогда. Пыхтит на соседней платформе поезд, выходят из вагона, отдуваясь, люди, ставят на перрон чемоданы и смотрят на тебя недоверчиво — твои новые туристы. А ты улыбаешься, протягиваешь им руку: «Здравствуйте, добро пожаловать!»
Не успела я переступить порог гостиницы, как в вестибюле на меня налетел взмыленный Гоша и уставился темными выпуклыми глазами. Гоша соображал. А когда он сообразил, кто я и как сюда попала, — он схватил меня за локоть и выпалил: «Вот что, Майкина, давайте-ка собирайтесь».
— Куда собираться? И вообще, что значит собираться?
— Работать, Майкина, работать. Идите в бюро обслуживания! Скажите, что я вас прислал на выставку мод.
— Какую выставку? И на какой срок? И с кем работать?
— Все узнаете в бюро. Работайте, Майкина! Работайте как следует!
И Гоша побежал дальше, а я, даже не поднимаясь в комнату переводчиков, пошла в бюро обслуживания. У дежурной переводчицы я спросила:
— Слушай, не знаешь, на какую выставку меня бросают?
— А, Майкина! Здравствуй! Зашиваемся, понимаешь. Совершенно зашиваемся, — отвечала мне дежурная переводчица, едва кинув на меня из-за барьера беглый взгляд и снова уткнулась в свои бумажки.
— Слушай, я спрашиваю про выставку. Скажи, кто с ней работает?
— Погоди, Майкина, погоди! Сизиков! Сизиков! Сколько раз я говорила, что наряды на автомашину в таком виде принимать не буду. Вот забирай их назад! Ни-ни, слушать ничего не хочу. Слышал, что Соколова сказала? Так вот, забирай их! Тебе что, Майкина? Ты меня?
— Да, я тебя. Мне Гоша велел сюда идти. Сказал, буду работать с выставкой.
— Выставка чешской книги?
— Да нет же…
— Точной промышленности?
— Мод! — кричу я. — Выставка мод!
— Не ори! Модами занимается Русаков. Николай Павлович. Номер двести семьдесят один. Вот, звони.
Я поднимаю трубку телефона и называю номер: двести семьдесят один. У Николая Павловича приятный голос. Он обещает спуститься через несколько минут, а я в ожидании прохожу в холл.
Высокий человек входит в холл. Он чуть сутулится. Он останавливается в дверях и ищет кого-то глазами. Я поднимаюсь и иду ему навстречу.
— Вы меня?
— Если вы Майкина, то да.
У человека крупная голова, светлые волосы и светлые глаза. Лицо немолодое, под глазами — мешки. Он без галстука, и ворот рубашки распахнут. От него пахнет табаком.
— Да, я Майкина. Здравствуйте.
У него сильное рукопожатие и ладонь большая, чуть влажная.
— Рад познакомиться. Значит, будем работать вместе? — И, не дожидаясь ответа: — Работа предстоит трудная, не скрываю. Но ведь вы молодая, нервы крепкие. Выдержите?
— А при чем здесь нервы?
Он улыбается, смотрит на меня секунду молча и потом говорит, не отвечая на мой вопрос:
— Здесь побеседуем или поднимемся в номер? Идемте-ка лучше в номер!
В номере распахнуты все окна и дверь на балкон. Но табачный дым не улетучивается, а медленно плывет по комнате от стены к двери и обратно. На столе разложены бумаги, стоит пишущая машинка и, рядом с пепельницей, бутылка минеральной воды. Что он пишет на этой машинке? И зачем столько бумаг? Я сажусь к столу, а Русаков снимает пиджак, вешает его на спинку стула и начинает ходить вокруг стола, разговаривая со мною. Я верчу головой, пытаясь уследить за ним, но потом начинает болеть шея, и я смотрю на скатерть. Русаков учит меня, ведь мне предстоит работать не с нашими советскими людьми, а с иностранцами. Ну и что же? Я уже работала с иностранцами, и напрасно он объясняет мне то, что давно известно. На белой скатерти растеклось когда-то винное пятно. От времени оно выцвело, побледнело, но края его еще розовеют и будут розоветь всегда, пока существует эта скатерть. Я читала в одной книжке, что старые винные пятна не вывести уже ничем. Интересно, кто пил здесь вино и пролил его на скатерть? Обычно в комнате никто не оставляет своих следов. Вот живет Русаков. А он уедет, что от него останется? Уборщицы проветрят как следует номер, улетучится запах русаковского табака, пылесосами вычистят ковры
