и мебель, сменят салфетки на тумбочках и пианино, и въедет в номер новый человек, въедет так, словно до него здесь никто и не жил…
— Бу-бу-бу… — бубнит Русаков.
И вдруг останавливается. И смотрит на меня. Я поднимаю голову и смотрю на Русакова: чего он остановился? Кажется, он заметил, что я его не слушала. Он спрашивает: «Вы поняли, как надо держать себя с этой женщиной?» Мурашки бегут у меня по спине, много-много мурашек. Какая женщина? И что я должна понять? Я стараюсь соображать быстро-быстро: это, наверное, та женщина, за которую я ответственна. Но почему же об ответственности я слышала, а о женщине нет? Неважно. Разберусь позже. Увижу эту женщину и разберусь. Я киваю головой:
— Да, мне ясно, как я должна держать себя.
— Значит, так: завтра она уезжает. Сегодня вы должны будете сопровождать ее в цирк и вечером присутствовать на прощальном ужине. А завтра — на аэродром. У вас есть какие-нибудь вопросы?
Нет, у меня нет никаких вопросов. Я поеду в цирк, а потом на ужин, а потом на аэродром. Нисколько не трудно! Куда труднее водить экскурсии в Третьяковскую галерею или Кремль. И куда ответственнее. Я веселею. А Русаков говорит:
— Ну и прекрасно. Значит, договорились? Встречаемся внизу в полшестого. Ну и прекрасно.
Добрый день, мадам!
Вы помните меня, мадам? Плохо наверное. А я вас отлично помню. Вас многие у нас в «Интуристе» отлично помнят, но лучше всех — я, ведь я была вашим гидом, вашим переводчиком и чаще других видела и наблюдала вас. У вас была ослепительная улыбка. Она сначала восхищала меня, потом раздражала, сейчас она вызывает у меня сочувствие. Вы по-прежнему так улыбаетесь, мадам? Неужели вы сохранили неизменными все ваши приемы — от этой улыбки до безмолвного постукивания пальцами? Вы, наверное, постарели, и вам приходится совсем туго. Немногие понимают, как вам приходится туго. Среди этих немногих — я. Зря вы ссорились со мной, мадам. Когда мы встретились с вами в первый раз…
Впрочем, об этом надо подробнее.
В половине шестого мы встречаемся внизу с Русаковым.
День кончается, закончены объезды города, экскурсии в музеи, а до отъезда в театры еще остается немного времени, и дежурная переводчица сидит сгорбившись за столом, опустив на сплетенные руки голову.
Я хожу по бюро тихо, чтобы не беспокоить ее, заглядываю в книгу приезда, потом в книгу регистрации паспортов. Там написано размашистым почерком: «Выставка мод» — и ниже значатся два имени: Бранд Альма и Стооль Марта. Бранд — это, должно быть, нечто тучное, с жесткими усиками над верхней губой, которые она, должно быть, выщипывает по утрам во время туалета. И почему, собственно, мы должны ехать в цирк — именно в цирк? Странное место для деловой встречи.
— А почему мы едем в цирк? — спрашиваю я Русакова.
— Так захотела мадам, — отвечает Русаков.
Легкий стук кабины лифта, распахиваются двери. Из кабины выходит женщина. Все, кто находится в холле, разом поворачиваются в ее сторону и замолкают. И не потому, что лифт как-то по-особому стукнул и привлек внимание. И не потому, что женщина сделала что-нибудь вызывающее, громкое. Нет, она тихо ступает по ковру, направляясь в нашу сторону. Каждый ее шаг легок и осторожен. Но во всем ее облике, в движениях есть что-то завораживающее, что-то не позволяющее не задержаться на ней взглядом, не восхититься ею, остаться равнодушным. Но женщина не знает этого. Она не замечает, что все смотрят на нее. Она так свободна и не смущена, словно в вестибюле нет никого. Я смотрю на эту женщину и чувствую, что теряюсь. С каждым шагом она приближается ко мне, становится больше, а от меня, кажется, остаются одни глаза, жадно всматривающиеся в нее. Я только успеваю сообразить, что это «та женщина», а она уже подошла и стоит рядом, касаясь меня мехами и распространяя вокруг тревожный запах своих духов. Женщина поворачивается к Русакову, говорит ему что-то, и запах ослабевает. Русаков протягивает руку в мою сторону, и запах духов опять усиливается: рядом со мной появляются темные глаза, блестящие и улыбающиеся, и эти глаза что-то говорят мне, ласково щурятся, но я ничего не понимаю… Я только повторяю все время: «Да, да, хорошо». Мне и вправду хорошо. И всем, наверное, хорошо, потому что глаза не перестают улыбаться. Все сдвигаются с места и идут к выходу. Я тоже. Откуда-то вдруг появились другие люди, они тоже имеют отношение к этой женщине, потому что они окружают ее, помогают сойти со ступенек и останавливаются около машины.
Описать эту женщину я не берусь, хотя существуют в нашем словаре слова, созданные специально для таких женщин: «околдовать», «пленительная», «чудо» и прочее. Если отобрать из этих слов самые сильные, расположить их в стройном, благородном порядке, придать им чистоту и звучность, получится, быть может, нечто похожее на нее.
Когда мы садились в машину, рядом с мадам оказалась маленькая пожилая женщина. Я удивилась — мы и не заметили ее, а ведь она, наверное, все время была рядом.
С другой стороны мадам села я.
От высоко зачесанных светлых волос мадам крепко пахнет душистым маслом. Вскоре в машине трудно дышать.
— Откройте окно, — просит меня Альма Бранд.
Она улыбается мне.
Только на обложках заграничных журналов видела я такую улыбку. И еще на рекламах зубной пасты. Улыбка, а рядом зубная щетка. «Пользуйтесь пастой „Пепзодонт“ — и вы будете неотразимы».
Я открываю окно. Свежий встречный ветер врывается в машину и шевелит волосы моей соседки. Она поднимает руку в длинной перчатке и поправляет прическу.
— Какой ветер, — говорит она. — Закройте, пожалуйста.
Я закрываю окно. Бранд кладет руку на плечо сидящего передо мной мужчины и спрашивает его, улыбаясь конечно:
— Вам, наверное, неудобно сидеть?
— Что вы! — Седая голова поворачивается к нам. — Что вы, что вы! Не беспокойтесь!
— Переведите, пожалуйста, мсье, — обращается ко мне Альма, — что он может откинуться и опереться на вас.
— То есть как опереться? И почему на меня?
Альма смеется:
— Ну вот так, откинуться, — она откидывается на спинку сиденья. При этом мех падает с ее плеч, оставляя открытыми плечи и глубоко обнаженную грудь. — А на вас — потому что вы сидите за мсье.
— Но мсье — мужчина, а я женщина.
В глазах удивление.
— Вы женщина?
Оторопело я смотрю на Альму Бранд. Ничего не понимаю. Альма Бранд улыбается:
— Вы — гид.
…Так я познакомилась с вами, мадам. Самое смешное, что я ничего вам тогда не ответила. Потом мне пришли в голову несколько замечательно остроумных ответов — совсем в вашем духе, — но тогда я сделала самое нелепое, самое глупое и, может быть, самое естественное, если учесть, что с такими, как вы, мне до сих пор не приходилось встречаться, — я заревела.
Я сидела тихо, между нами и дверью машины, и беззвучно ревела. Не знаю, как Русаков, сидевший рядом с шофером, догадался, что что-то происходит, и почему вдруг он спросил: «Ася, что случилось?»
Я молчала.
— Ася, что там случилось? — переспросил Русаков.
Седой, сидящий впереди меня, оглянулся, посмотрел мне в лицо и тронул за локоть: «Возьмите себя в руки». Машина затормозила и мягко остановилась. Все вышли. А я сижу. Шофер удивляется. «Выходи. Аська».
— Володя, вези меня обратно.
— Что ты, Аська! Что она тебе сказала?
— Ничего не сказала. Вези меня обратно.
