— Какая дымка? Протри глаза. Что-то не узнаю тебя сегодня.
— Я сам себя не узнаю…
— Дрожь в коленках?
— Поди ты!..
— Так чего сидим? Бекишев зеленым фонарем уже, наверное, десятый раз машет! Взлетай!
Я даю полный газ, и мы взлетаем.
А все-таки дымка сгущается. Уже смазалась линия горизонта и начинают растворяться очертания плывущих вниз ориентиров. Но почему молчит Иван? Неужели он этого не замечает?
Стоп! Раз он молчит, значит… Погоди, погоди. Главное, не волноваться.
Я снимаю перчатку и опять — в который раз! — осторожно протираю глаза. Нет, видимость от этого не становится лучше. Пожалуй, наоборот… Туман. Туман обволакивает самолет.
Разве еще раз спросить Ивана о видимости? Пожалуй, не стоит. Перейду на пилотирование по приборам…
Я включаю кабинный свет и направляю лучики лампочек на пилотажные приборы. Так вроде лучше. Во всяком случае, отчетливо видны стрелки приборов.
— Чего это ты иллюминацию включил? — интересуется Иван.
— Тренируюсь в пилотировании по приборам.
— Циркач! Нашел время. Скоро к линии фронта подойдем. А там всего десяток минут до цели!
Я отрываю взгляд от приборов и осматриваюсь. Туман из серо-голубого превратился в багровый. Сгущается, темнеет. Переношу взгляд в кабину — туман проник и сюда! Уже еле видны стрелки приборов.
— Иван, сколько до линии фронта?
Только бы не выдал голос. Совсем пересохло горло.
— Минут пятнадцать.
— Как пройдем, скажешь…
— Сам увидишь. Смотри, вон какой фейерверк зажгли! Наверно, наши к цели подходят. Да выключи свет, хватит тебе тренироваться!
— Я хочу выйти на цель вслепую.
— Цирк!
А туман все гуще. Он уже заволакивает приборы. Что же делать? Может быть, сказать Ивану? Сказать прямо: я ослеп!.. А потом выбрасываться на парашюте? Нет, сначала надо освободиться от бомб, а уж потом можно думать и о парашюте. Да, но самолет и без бомб может упасть на людей. На наших людей. Что же делать, что делать?
Липкие струйки пота стекают по моему лицу. Я их слизываю языком. А рубашка уже совсем прилипла к телу, и почему-то страшно хочется пить. Стрелки приборов уже почти неразличимы. Что делать?..
— Иван, возьми управление, потренируйся в пилотировании.
— Слушай, откуда у тебя сегодня такие фантазии? — недовольно отвечает штурман. — То сам тренируется, то ко мне пристает… Не мое это дело! Понятно?
— Ваня, ты должен уметь летать. Вдруг что-то случится со мной, и надо будет довести самолет домой. Бери управление.
Я демонстративно поднимаю локти на борт кабины.
— Ах, вот как! Товарищ командир принципиален! Принцип — на принцип. Я тоже не беру управление! Ты знаешь последний приказ — штурманам запретили лезть не в свое дело!
— Лейтенант Шамаев! Приказываю взять управление!
Я не могу сдержать крика. Нет, это не просто тупой животный страх за свою жизнь, за свою шкуру! В этом крике все: и желание спасти самолет, и боязнь за тех, в кого он может врезаться, неуправляемый, и в такой же степени боязнь за жизнь Ивана. Я ослеп. Я ничего не вижу. В моих глазах багровый туман и страшная резь. Но сказать об этом товарищу я не могу: он может испугаться ответственности за исход полета, его могут подвести нервы. Пусть лучше он сердится на меня, клянет меня за «самодурство», но как- то приведет самолет на аэродром. А там… Однако до аэродрома еще надо долететь.
— Лейтенант Шамаев, доложите о пролете линии фронта!
— Минуты две назад прошли, — недовольно отвечает Шамаев.
— Сбрасывай бомбы, Иван.
— Ты что! Не дойдя до цели? Не буду.
— Приказываю сбросить бомбы, лейтенант Шамаев!
Иван молчит. Я не ощущаю обычного толчка в момент отделения бомб. Левой рукой ощупываю секторы управления двигателем. Так, второй снизу — сектор высотного корректора. Если его двинуть вперед, двигатель начнет хлопать, стрелять: ему не захочется работать на явно обедненной смеси…
— Ваня, сбрасывай бомбы. Мотор барахлит!..
Самолет чуть подпрыгивает вверх. Бомбы сброшены.
— Хорошо, Ваня. Теперь разворачивайся и бери курс на аэродром.
— Слушай, командир! Я уже устал от этих тренировочек! По прямой вести еще куда ни шло, а вот развороты. Я не умею!
— Ты должен, Ваня! Представь, что меня нет, что меня убили…
— Слава богу, передо мной твой затылок, и я еще не догадываюсь, какой сюрприз может выкинуть эта голова.
— Никаких сюрпризов. Это входит в боевую подготовку. Командир убит, штурман обязан привести самолет на аэродром.
— Кому это нужно?
— Когда убили Обещенко, Зотов привел и посадил самолет.
— Так то Зотов, он сам мечтал стать летчиком.
— Иван, прекрати разговоры! Выполняй тренировочное задание! Все! Я закрыл глаза. Ничего не вижу. Ты мне докладываешь всю обстановку!
Я прислоняю голову к борту: пусть видит Иван, что мое лицо отвернуто от приборов, что я ничего не вижу. А я и так ничего не вижу. Вестибулярный аппарат человека какими-то тонюсенькими нервишками связан со всеми другими органами чувств, их информация, их взаимосвязанное влияние друг на друга позволяют сохранять нормальное положение тела в пространстве. Сейчас я лишен главного — зрения, и мой вестибулярный аппарат напоминает гироскоп, в котором вдруг сломалась ось вращения, — он куда-то проваливается, падает…
— Не слышу доклада, Шамаев! Как высота, курс полета?
— Высота тысяча метров. Курс нормально.
— Хорошо. Докладывай через минуту.
— Чего докладывать — вон перед носом аэродром! Пожалуйста, бери управление и заходи на посадку!
— Лейтенант Шамаев, на посадку зайдете вы!
— Это… это издевательство! Я никогда…
— Лейтенант Шамаев, выполняйте приказ!
— Но я… Правда, я никогда не пилотировал самолет, не заходил на посадку!
— Ваня! Будем заходить вместе. Ты только докладывай все действия, а я подскажу, что делать. Убирай газ. Снижайся.
— Снижаюсь.
— Входи в круг, как обычно вхожу я. Левым разворотом. Иди параллельно старту.
— Так и делаю.
— Хорошо. Вижу, что так. Но… представь все-таки, что меня нет или я ослеп. Да, да, я ослеп… Дай красную ракету.
— Но это сигнал бедствия!
— Такое у нас тренировочное задание. Давай!
Что-то долго копошится Иван в своей кабине. Наконец слышу выстрел…
— Где проектируется крыло?
