— Кончик подходит к «Т». Ого! Они нам весь старт зажгли!
— Хорошо. Где крыло?
— Отошло от «Т».
— На сколько?
— Примерно на ширину крыла.
— Начинай третий разворот!
— Выполнил.
— Высота?
— Триста метров.
— Снижайся до двухсот. Где проектируется «Т»?
— Градусов двадцать до линии огней. Ее отлично видно!
— Хорошо. Начинай четвертый разворот. Выходи на линию посадки.
— Вышел.
— Где проектируется нос самолета?
— Ниже «Т».
— Высота?
— Сто пятьдесят!
— Чуть подтяни! Так. Где «Т»?
— На носу.
— Убирай газ. Нет, не полностью. Снижайся положе. Еще положе!
Сдвигаю на затылок очки, закрываю лицо перчатками и в то же мгновение ощущаю удар. Самолет подпрыгивает. Придерживаю рукой штурвал. Еще удар. Какое-то время самолет катится, затем останавливается. Ну, вот и сели…
— Сели! Сели! — радостно вопит Иван. — Зачем выключил двигатель?
— Ваня, иди на старт. Проси кого-либо отрулить на стоянку. Я ослеп.
— Ты что?!
— Да, Ваня.
Вой «санитарки» замирает возле самолета.
— Что у вас произошло? — слышу я голос командира полка.
— Товарищ командир! Он… он ослеп! — задыхаясь от волнения, произносит Иван.
Кто-то взбирается на самолет — мне слышно, как он вздрагивает, — сильными руками поворачивает мою голову и проводит по лицу, стирая пот…
— Видишь?
Отрицательно качаю головой.
— Да-а… Помогите его в «санитарку»!
— Я сам. Я сам.
Выбираюсь ощупью на крыло. Спускаюсь ниже, придерживаясь за борт руками. Потом останавливаюсь. Меня подхватывают несколько сильных рук…
В полдень, когда все ребята нашей эскадрильи отсыпаются после полетов — я это узнаю по храпу Казюры, назначенного командиром второго звена после гибели Бориса, — мне видно окошко в нашей избе. Да и окошко ли — просто расплывчатое багровое пятно света сквозь резь в глазах. Это все, что я вижу.
Остальное время для меня не имеет границ — сплошная темнота. Такие же темные и мысли. Тягостные, беспокойные и, с чьей-либо точки зрения, наверное, глупые. Но я могу теперь мыслить только так утилитарно-примитивно: слепота уже неоспоримый факт. Если первые дни полковой врач, заходя ко мне, пытался как-то меня утешить, то теперь он даже не появляется.
Перебираю в памяти всех виденных слепцов. Согласиться на эту жалкую участь? Жить в зависимости от поводыря? Кому нужна такая жизнь? И вообще, разве можно называть жизнью животное существование, иллюзию жизни? Ничего не видеть, быть зависимым в полном смысле от всего и от каждого, прислушиваться, ощупывать, судить о мире не по его краскам, а с помощью осязания и быть обузой… Себе, обществу, родным. Нет, я сделаю так, чтобы никому не быть в тягость. Вот только дождусь, когда ребята уйдут на полеты…
Затаившись, лежу на койке и жду. Прислушиваюсь к малейшему шороху. Ага! Ребята уже поднимаются. Вполголоса переговариваясь, натягивают на себя комбинезоны и сапоги и по одному, по два покидают общежитие. Кажется, уже ушел последний. Я сажусь на койке, ощупываю развешанную на спинке стула одежду. На гимнастерке тихо звякают ордена. Я усмехаюсь: даже награды не нужны слепому. А пальцы шарят дальше. Ага, вот ремень, кобура… Легкая! Еще не дотрагиваясь до нее, понимаю, что пистолет исчез. Но я машинально ощупываю, расстегиваю — пустота!
— У-ух! Гады!
Падаю на пол и извиваюсь в приступе бессильной ярости и горькой обиды. Наверное, так воет в безысходной предсмертной тоске раненый волк:
— О-о-о! О-о-о!
Я не слышу шагов и, только почувствовав чью-то теплую руку на своей шее, понимаю: в комнате кто- то есть.
— Спокойно, старина. Возьми себя в руки…
— Коля? Ты здесь? — узнаю голос штурмана Николая Кислякова. — Коля, будь до конца другом. Никто не узнает. Пойми, это выше моих сил!..
— Анатолий Александрович приказал забрать у тебя пистолет. А меня оставили присматривать за тобой…
— Так какого черта! Дай пистолет, а сам уходи! Тебя нет! Тебя не было! Дай пистолет!..
— Дурак ты, Костя. Завтра мы с тобой поедем в госпиталь. В специальный — глазной. Это в твоем Гомеле. Да, в твоем Гомеле, Костя. Врач полка добился места для тебя. Так-то вот. А сейчас берись за руку. Так. Ложись. Хочешь, почитаю тебе книгу. Интересная…
— Дай закурить и… иди к черту!..
Скрипучий, неприятный голос — у главного врача госпиталя, Якова Борисовича, мягкий, воркующий — у старшей сестры Вари.
Всякий раз во время утреннего обхода, едва заслышу шарканье многих ног и приглушенный шепот, меня охватывает волнение. Жаль, что раньше я так и не успел познакомиться с глазными болезнями и теперь не в состоянии понять, что скрывается за скупыми фразами, сказанными на латыни, — приговор или надежда? Как я устал от этого бесконечного ожидания. Скорей бы уж окончились все эти мучения.
Самые элементарные потребности для меня — проблема. Обо всем надо кого-то просить.
— Варя! «Утку»… Варя!
Я решаю отказываться от пищи и воды — так будет проще!
И опять на утреннем обходе вслушиваюсь в приглушенный шепот. Но до моего сознания доходит лишь одно слово — «снотворное…». Не знаю, сколько длится мой сон, но в нем проходит все мое прошлое и настоящее. И все в каких-то кошмарах, все неестественно искажено и… страшно! Не надо мне снотворного, Варя, не надо!
— Буйствуете? — слышу я скрипучий голос главврача. — Нехорошо, молодой человек! Нехорошо. Снотворное больше не давать. Завтра снимем повязку.
— Доктор! Яков Борисович! А я… буду видеть?..
— Конечно.
— Доктор! Варя!
— Доктор ушел. Чего тебе, миленький?
— Варя, скажи, какая ты?
— Завтра увидишь сам…
И вот оно, это завтра. Снята повязка..
— Откройте глаза, больной.
— Яков Борисович… боюсь…
