– Неужели ее мог заинтересовать Крапивин? Нет, я понимаю, что он вполне состоявшийся человек, но ведь не зря его называют Пресноводным...
– Чушь это все! – неожиданно рассердился Чешкин. – Меньше слушайте глупости, которые вам выдают за истину. Дима Силотский в школе придумал несправедливую, недобрую кличку, навязал ее другим мальчикам и самому Денису и был, кажется, весьма доволен своей выдумкой. Подозреваю, за его злой выдумкой стояла банальная зависть: Денис учился лучше, он брал усидчивостью, и учителя его хвалили. А Дима был такой, знаете, мальчик-фейерверк, со вспышками интереса к учебе, легко загорающийся и так же легко остывающий. Обычно первые завидуют вторым, потому что «фейерверкам» учеба дается легко, но в случае Силотского и Крапивина было наоборот.
– Вы уверены в этом?
– Конечно, никто из них никогда не признавался мне – да это было бы и странно! – но не забывайте, я наблюдал мальчиков много лет. Так мы говорили о Томше... Дело не в том, что Денис Крапивин скучен, – это вовсе не так! Назовите это сдержанностью, привычкой скрывать свои чувства и мысли из опасения быть высмеянным – и будете ближе к истине. Из них троих больше всего я полагался на Дениса, потому что он меньше всех говорил и больше всех делал, и ему не требовалось облекать свои поступки в красивую словесную обертку, как Силотскому. И очень заботился не только о Коле, но и о Полине...
Чешкин скомкал последнюю фразу, и Сергей с Макаром переглянулись.
– Что касается отношений Томши с моим внуком... – Старик переставил несколько фигур, поморщился: роль сплетника его явно тяготила. – У нее есть что-то вроде пунктика: чем сильнее она ощущает чью-то антипатию, тем больше жаждет завоевать именно этого человека. Когда я это понял, Мария Сергеевна стала вызывать у меня брезгливость, и она, боюсь, ее почувствовала. Я в доверительном разговоре просил Ланселота оградить Полину от общения с его любовницей, и он, кажется, выполнил мою просьбу. Тогда Томша, подобно кровососу, чувствующему самое нежное, самое уязвимое место, добилась, чтобы он познакомил ее с Колей, и попыталась соблазнить и его.
– Откуда вам это известно? – удивился Сергей.
– От самого Коли. Поймите меня правильно: он не обсуждал со мной подробности – это было бы и неумно, и гадко, но он доверчиво рассказывал о том, как она приглашала его в свою мастерскую, как вела себя, что говорила... Зная Марию Сергеевну, я легко мог дорисовать всю картину целиком. И я, признаюсь, опасался за Колю. Вы скажете, быть может, что я напрасно демонизирую эту женщину, но она вызывала во мне отвращение и страх.
Чешкин помолчал, по одной собрал шахматные фигурки в коробку.
– Поэтому, признаюсь, я почувствовал невероятное облегчение, когда Коля в ответ на мой осторожный вопрос непонимающе взглянул на меня и сказал, что он вовсе не собирается больше встречаться с Марией Сергеевной, потому что ее скульптуры ему неинтересны. Он совершенно не думал о ней самой! Я не могу сказать, что он хорошо разбирался в людях – нет, скорее, наоборот: иногда Коле были непонятны самые простые побудительные мотивы его знакомых, и он советовался со мной, обнаруживая удивительную наивность; но я принимал это как должное. Мы все оберегали его. Но от Томши, видит бог, он уберег себя сам.
– И все же Силотский поехал к ней в ту ночь... – осторожно напомнил Макар.
Владислав Захарович покачал головой.
– В том, что произошло, был виноват лишь я. Я пытался, пытался изо всех сил перевалить вину на Диму Силотского, оправдать самого себя, но притворяться было бы глупо – я понадеялся не на того человека, оставил моего мальчика одного, вдруг решив по каким-то отрывкам текста, что ему и впрямь лучше, что это окно света, которое манило его к себе, закрылось... хотя бы на несколько лет... Я отвечал за него, понимаете? Я, а вовсе не Дима, и уж тем более не Мария Сергеевна, которой захотелось развлечений.
В дверь снова просунулась голова консультанта, он вопросительно посмотрел на Чешкина, и Владислав Захарович сделал короткий успокаивающий жест – «сейчас, иду».
– Простите, – сказал он, – мне нужно быть в галерее... Да, забыл вам сообщить – в ту ночь, перед смертью, Коля написал один отрывок... Такой же несвойственный ему, как и те отдельные фразы, которые вы, Макар, читали на сайте. Он успел написать его за те десять-пятнадцать минут, что оставался один, либо же начал раньше, а в этот промежуток времени закончил. Я сохранил его, потому что это последний Колин текст.
– Нельзя ли его прочитать? – быстро спросил Макар, весь подавшись к Чешкину.
– Прочитать... – чуть растерянно повторил тот, встав и глядя на Илюшина сверху вниз. – Собственно, почему бы и нет? Но он у меня не с собой, он дома...
– Вы разрешите к вам заехать?
Чешкин поколебался, пошевелил в сомнении широкими мохнатыми бровями, но решился:
– Ну хорошо, договорились. Запишите адрес...
Чешкин собрался диктовать, но в следующую секунду дверь с силой распахнулась, и в комнату влетела молодая женщина. В первую секунду Бабкин не сразу узнал в ней встрепанную девушку, виденную им на кладбище мельком и издалека, но Макар встал, вежливо поздоровался, и Сергей вспомнил ее. Сегодня она была в безразмерном синем свитере яркого морского оттенка, очень идущем к ее белой коже и черным волосам. Копну волос она перехватила многочисленными резинками под цвет свитера, свела вместе в лохматый небрежный пучок, и открылся высокий чистый лоб, подчеркнулись выразительные темные глаза, смотревшие на Макара и Сергея сердито и с подозрением.
Она уже готовилась что-то выпалить, но узнала Илюшина и оборвала начатую фразу, остановилась на полпути, хотя летела к ним так, словно готовилась пробить стену. Сквозняк, ворвавшийся следом за ней, захлопнул дверь.
– Полина, познакомься: господа сыщики, Макар и Сергей, – мягко сообщил Чешкин, подходя к внучке и ласково касаясь ее плеча. – Расследуют обстоятельства побега Владимира Качкова, а заодно интересуются жизнью Димы. А это моя внучка, Полина.
– Очень приятно, – смущенно сказала девушка, красноречивым взглядом призывая Илюшина к молчанию.
– Поленька, меня Геннадий ждет, так ты продиктуй, пожалуйста, наш адрес.
Во взгляде, брошенном Чешкиным на Макара и Сергея, мелькнула легкая тревога, и, словно отвечая на невысказанное им, девушка торопливо пообещала:
– Не беспокойся, иди! Все будет в порядке.
Он снова коснулся пальцами ее плеча и вышел.
– Консультант сказал, что у дедушки какие-то неизвестные ему посетители, и я сначала решила... Впрочем, неважно. Спасибо, что не выдали нашего знакомства. – Полина Чешкина села, грустно улыбнулась Макару. – Я не хотела, чтобы дед знал о том, что я была на похоронах.
Она встряхнула головой, прядь волос упала на лоб, и девушка отвела ее быстрым движением. Ее переполняла энергия, прорываясь в порывистых жестах, в торопливой, но четкой речи, будто Полина специально приучала себя артикулировать слова, зная за собой привычку тараторить. Свободный свитер не скрывал, а скорее подчеркивал ее худобу – угловатые плечи, мальчишеское телосложение. В Полине совершенно ничего не было от деда, кроме привычки, сразу бросившейся Бабкину в глаза, когда длинными крепкими пальцами она выбила почти бесшумную дробь по поверхности столика.
– Почему вы опасаетесь, что Владислав Захарович об этом узнает? – спросил Макар, изучающее глядя на девушку. – Я понимаю, что Дмитрий Силотский был причиной смерти Коли, но из разговора с вашим дедом мне показалось...
– Подождите... – она приподнялась, наклонилась к Макару через стол. – Дмитрий Силотский?! Вам... Ах, ну конечно! Вам Денис Крапивин об этом рассказал!
По ее лицу пробежала кривая усмешка.
– Да, Денис Иванович, – подтвердил Илюшин, переглянувшись с Сергеем. – После нашей с вами короткой беседы я поговорил с ним, и он рассказал обо всех событиях той трагической ночи. Мы вам очень сочувствуем, Полина. Я понимаю, что...
– Нет, вы не понимаете, – снова перебила его она. – Вы ничего не понимаете! Вы думаете, что Ланселот был виноват в самоубийстве Коли! Но это не так, это неправда! Коля умер из-за самого Крапивина. Из-за Дениса Крапивина.
