– Да, – признал Макар, помолчав. – Это совсем не похоже на то, что писал Николай ранее.
Он отдал тетрадь Чешкину, который бережно взял ее, словно листы могли разлететься или рассыпаться у него в руках, положил на комод, где стояла фотография его внука – парень лет семнадцати с рассеянным лицом, обрамленным длинными черными волосами, нервным, почти красивым, если бы не заострявшийся треугольником подбородок и резко очерченные скулы.
– Не похоже... – как эхо, повторил Владислав Захарович. – Да, я бы с трудом поверил, что этот текст написан Колей, если бы не его почерк. Странный отрывок – без начала, без конца... Какая-то выдумка по мотивам Андерсена. И совершенно, совершенно не его стиль! Разумеется, нелепо сравнивать стихи и прозу, но все же разница колоссальная. А я и не знал...
Он не закончил. Рассеянно переложил тетрадь с комода на стол, и Сергей с Макаром одновременно встали, прощаясь. Перед выходом Бабкин попросил разрешения подойти к окну и внимательно осмотрел двор, отметив, что рядом с их машиной припарковали серьезный «внедорожник», возле которого остановилась женщина с ротвейлером.
– Не обращайте внимания, – раздался за его спиной голос Чешкина. – Они всегда гуляют по вечерам, потом еще и ночью выходить будут, и, может, не один раз. Пес, несмотря на видимую суровость, совершенно безобиден и к тому же болен, оттого его и выводят так часто. Это Виктория Ильинична, наша соседка по дому. Она... она видела, как Коля... упал.
Он замолчал, отвернулся от окна.
Когда вышли из подъезда, Бабкин направился к машине, но Илюшин, остановившись и пробормотав себе под нос что-то невнятное, пошел в глубь двора, где стояла темная постройка, похожая на двухэтажный сарай.
– Макар, ты куда? – негромко позвал Сергей, но тот уже обходил «сарай», негромко насвистывая.
Бабкин, ругаясь про себя, пошел за ним, стараясь не наступать в темнеющие на тротуаре лужи.
– Действительно, голубятня, – сообщил Илюшин, вынырнув из-за угла и разглядывая нарисованных на стене постройки белых и синих птиц.
– А ты что ожидал увидеть? – раздраженно буркнул Сергей. – Заповедник павлинов, что ли? Слушай, поехали, хватит время зря терять.
За спиной у него раздалось глуховатое ворчание, и Бабкин молниеносно обернулся, ожидая почувствовать на своей ноге собачьи клыки.
Старый потертый ротвейлер стоял возле них, понурив голову, и обнюхивал ботинки Макара.
– Джерри! – к ним вперевалку торопилась пожилая пухлая женщина в платке, в руке у нее болтался поводок. – Джерри, ко мне!
Макар присел на корточки, безбоязненно посмотрел на пса, поднявшего голову и насторожившего уши.
– Смотри-ка, ушки-то у него не купированные, – заметил он.
Подоспевшая хозяйка ротвейлера услышала его слова.
– Ох, не купировали мы, и правда, – сказала она, прицепляя к ошейнику карабин. – И хвост ему не купировали, потому что он у нас не племенной, а подобранный, потеряшка. Болеет постоянно, вот уже девять лет. Вы Джерри не бойтесь, он не укусит.
Она с опаской взглянула на двоих мужчин, вдруг сообразив, что неизвестно, кто кого должен бояться.
– А мы и не боимся, – успокаивающе проговорил Сергей. – Нам про вас Владислав Захарович рассказывал. Мы как раз от него идем.
– Ах, Владислав Захарович! – она торопливо закивала, бросила взгляд на окна Чешкина. – Дай бог ему здоровья, прекрасный он человек! И поможет всегда, и поговорит по-доброму... Он ведь бывший ученый, вы знаете?
В голосе ее звучала такая гордость, словно это она была бывшим ученым, и Макар с Сергеем подтвердили, что знают.
– Сдал в последние годы наш Владислав Захарович, – озабоченным голосом поделилась хозяйка ротвейлера. – У них такое несчастье в семье случилось, такое несчастье!
Бабкин бросил на женщину короткий неприязненный взгляд, но не увидел на ее лице упоения от истории, которую она явно собиралась им поведать. Соседка Чешкина оказалась из породы всего лишь словоохотливых женщин, а не тех, кто смакует подробности чужих смертей, болезней и разводов.
– Да, мы знаем, – сказал Бабкин, собравшись уходить, но Макар отчего-то стоял на месте, слушая болтливую старуху.
– А ведь я здесь была, – снизив голос до шепота, проговорила женщина. – В ту ночь, когда Коленька-то с собой покончил! Джерри, пакостник, снова на улицу запросился, вот я и вышла. Смотрю – у Чешкиных свет горит, у одних на весь подъезд. Поздно уж было, да... Свет горит, окна распахнуты, а за окнами – человек. Ну, я-то Колю сразу узнала, помахала ему рукой. Тут он отошел, свет погасил, вернулся. Постоял рядом с окном, потом перевесился, закричал да упал.
Она мелко перекрестилась три раза.
– Я к нему бросилась, да только за десять шагов было ясно, что он не живой. Ох, страх божий, страх божий... Хотя, сказать по правде, испугалась я, уже когда тело его увидела. А когда Коля падал – нет, не испугалась. Я словно знала, что он сейчас упадет. Ангел он был, просто ангел, – почти дословно повторила она слова самого Чешкина. – Батюшка в церкви объяснял, что про самоубийц так не говорят, но что ж поделаешь, если я своими глазами видела, как его душа ангельская от тела отделилась и исчезла! Как решил Коленька прыгать, так она его тело и покинула. Сколько его помню, хороший он был парнишка, хоть и со странностями, весь в деда – такой же доброй души человек. И сестренка у него хорошая, помогала мне ветеринара искать, когда Джерри прихрамывать стал. Ой, до чего же жалко их – слов нет! А с другой стороны, как подумаешь, так и решишь: может, оно и к лучшему. Не судьба ему была долго жить, Коленьке-то...
Садясь в машину, Бабкин не выдержал и поинтересовался:
– Скажи мне, Макар, зачем мы потратили столько времени на эту семью? Ты хотел удостовериться, что они никак не связаны с Качковым? Тогда почему не задал о нем ни одного вопроса? Зачем мы вообще приезжали к Чешкину?
