щеке Швейцмана – небритой, с мелкими черными колючками – стекает струйка крови. Она вытекала из уха, и Денис, ужаснувшись, подумал, что Сеньку били на допросах и этим объясняется его молчание.
– У тебя кровь течет, – сказал он как можно более спокойным тоном, доставая из кармана платок и протягивая Швейцарцу. – Приложи к уху.
Семен растерянно взял у него платок, машинально провел по левой щеке.
– По другой.
Швейцарец прижал платок к правой скуле, и Крапивину показалось, что вокруг них в кафе воцарилась убийственная тишина. Словно все – посетители и официанты – только и ждали, чтобы Швейцман увидел кровь на платке, закричал от ужаса – в том, что он закричит, не было никакого сомнения, – и тогда они тоже закричали бы, как по сигналу, и набросились бы на них обоих, обзывая их убийцами. Крапивин усилием воли попытался остановить застывающее, словно засахаривающийся мед, время, будто хотел пальцами задержать стрелки часов, но они выскользнули, изогнувшись, как на картинах Дали, и беспощадно отсчитали положенные секунды. Сенька провел по щеке и взглянул на платок.
– Да нет вроде крови... – непонимающе сказал он. – Денис, где?
Уставившись на его лицо, Крапивин обнаружил, что кровь и впрямь исчезла, сменившись желтой вязкой дорожкой, от которой пахло ладаном.
– Ошибся, – моргнув, сказал он. – Не кровь, воск.
– Какой воск?! Где?
Положив платок на стол, Швейцарец озабоченно ощупывал лицо, пытаясь понять, в чем же он испачкался и почему Крапивин смотрит на него таким диковатым взглядом. Денис хотел сам стереть восковой ручей, но увидел, что перед ним сидит вовсе не Сенька, а его восковая кукла, похожая на тех, что он видел в музее, только куда более грубая. Одна рука у куклы казалась толще другой, волосы неестественными пружинками торчали из головы, а искусственные растопыренные ресницы загибались в обратную сторону, целясь в глазное яблоко. И клоунский румянец на щеках был намалеван яблочными кружками, слишком густо и ярко.
Подделка выглядела так неубедительно, что Крапивину стало смешно. Кого они пытаются обмануть!
– Как где? – смеясь, спросил он. – Везде! Вот же он – воск! Разве ты сам не восковой?
Кукла перед ним моргнула, накренилась и стала падать – Денис испугался, что она опрокинет чашку с кофе и привлечет всеобщее внимание, а этого ему не хотелось. Он торопливо отодвинул чашку, и восковая фигура выровнялась, встала и вдруг потекла. Янтарные, пахнущие ладаном слои, словно от жара, стекали один за другим, и под ними частями обнажался Швейцман – сначала грудь, затем плечи и в последнюю очередь – лицо, на котором застыло глупое выражение. «Ему было неприятно под воском».
Дрожащей рукой Швейцман нащупал в кармане несколько купюр, бросил смятые деньги на стол и быстро вышел, стирая со лба остатки воска.
Рита сидела на диване – напряженная, сцепив руки, и смотрела в спину мужа. Он вернулся домой со встречи очень скоро и не стал ей ничего рассказывать. Выложив жене все, что он пережил за два последних дня, Сеня словно обессилел, и Рита полагала, что встреча с Крапивиным пойдет ему на пользу, однако поведение мужа говорило скорее о противоположном. Она гнала от себя гнетущую мысль, что причина заключалась в нежелании Дениса Крапивина общаться с другом после того, как нашлось столько свидетельств его причастности к гибели Ланселота.
Теперь Семен сидел перед компьютером, читая новости, в которых говорилось об аресте возможного убийцы Дмитрия Силотского.
– Врут, все врут, – пробормотал он. – Какой арест? Чертовы журналюги, хоть бы терминологию освоили, раз уж пишут на такие темы. Бездари!
Рита хотела пожалеть его, прижать курчавую голову к своей груди, но ей мешало то, в чем следовало признаться сразу, как только они пришли в себя после его возвращения. Она не сказала тогда, а следовало бы, потому что невысказанное мучило ее... и пугало.
– Сеня! – позвала она, решив, что может воспользоваться и своим правом на сочувствие. – Сенечка, послушай меня!
– Да, слушаю... – Он не отвернулся от компьютера, но так ей было даже легче.
– Сенька, – жалобно проговорила Рита. – Мне ночью без тебя снились крысы. У меня был кошмар!
– Знаешь, – помолчав, отозвался муж, – у меня последнее время ощущение, что вокруг меня одни сумасшедшие. Следователь этот... а теперь еще...
– Что?!
Он обернулся, удивленный ее криком, но Рита уже вскочила, выбежала из комнаты и бросилась в их спальню. Швейцман заторопился за ней, но дверь перед ним захлопнулась, в ней повернулся ключ.
– Рита, Риточка! – взволнованно позвал он, не понимая, что случилось. – Хорошая моя, девочка! Девочка, я что-то не то сказал? Что случилось, ласточка?! Рита, да открой же!
Заткнув уши, Рита повалилась на кровать, пораженная тем, что сказал ей муж, не задумываясь. Сумасшедшая?! Он считает, что она сходит с ума?! И может говорить об этом так просто, между делом, изучая касающиеся его новости?
Швейцман скребся под дверью, прислушиваясь, но не слышал ни звука. У него даже мелькнула мысль выбить дверь, но он понимал, что будет смешон: его сил не хватит на это, а если и хватит, вспышка обиды и ярости у жены не повод для того, чтобы ломать хорошую дверь.
– Девочка моя! – позвал он еще раз. – Прошу тебя, выйди, поговори со мной! Чем я тебя обидел?!
Тишина.
Швейцарец сел на пол, обхватил руками голову. Мысли его путались, и от невозможности посоветоваться с женой, как он делал в таких случаях, он почувствовал себя совсем плохо. Он чем-то обидел ее... чем? Сидел за столом, смотрел новости, не видя ничего, кроме заголовков, вспоминал Крапивина, от которого бежал, бежал в прямом смысле слова, забыв в кафе кашне, подаренное Ритой, напуганный выражением его лица, на котором глаза с остановившимся взглядом и кривящийся рот жили отдельно друг от друга. Рита что-то сказала, и он ответил – не ей, а своим мыслям. Что она сказала?
Это было важно. Концентрация на одной мысли помогла Семену прийти в себя, и он, приложив ладонь к горячему вспотевшему лбу – он всегда легко потел, от малейшего волнения покрывался капельками, которые, высыхая, оставляли за собой неприятное ощущение влажного озноба, – сосредоточился на воспоминании о том, что же сказала Рита.
Теперь молчание жены в комнате помогало ему – если бы она плакала, Швейцман не смог бы думать ни о чем ином, кроме ее слез. Рита плакала так редко, что он каждый раз пугался до полусмерти, как будто она могла умереть от плача, сам понимал, что это глупость, но ничего не мог с собой поделать. Он встал, постоял, напряженно вспоминая и постепенно убеждаясь, что не может вытащить из своей памяти ничего, кроме лица Крапивина, о котором он думал в ту минуту, когда жена что-то робко сказала за его спиной.
Поколебавшись, Швейцман вернулся в комнату, уселся перед компьютером, по экрану которого летели в далекую черную глубину вращающиеся цветные октаэдры, и постарался мысленно вернуться на пятнадцать минут назад. Октаэдры, переливаясь, навевали сонливость, он чувствовал, что от напряжения последних дней проваливается в неглубокие сонные ямы, окончательно теряя связность мыслей. Но очередная такая яма помогла ему – неожиданно один из октаэдров словно зацепил синим краем ушедшее ощущение, потащил его за собой, вытаскивая все остальное: и шуршание Ритиного платья, и звук ее голоса, и – самое главное! – смысл ее слов.
«Что-то про крыс... Кажется, что ей приснились крысы... или она снова их испугалась».
Швейцарец вскочил, сон слетел с него. Он подошел к двери, за которой на кровати лежала Рита, содрогаясь в беззвучных рыданиях, постоял, обдумывая что-то.
И попятился назад, приняв окончательное решение.
Узнав о том, что Семена Швейцмана отпустили, Макар тотчас вышел из своего полусонного состояния. Он рысцой пробежался по комнатам, высматривая неизвестно что, а несколько ошеломленный его быстрым преображением Сергей ходил за ним следом, соображая, что же может искать Илюшин.
– Где же, где же он... – повторял тот, отмахиваясь от предложений Бабкина помочь ему в поисках. – А, нашел!
Он вытащил из шкафа за хвост серо-зеленый шарф и торжествующе помахал им перед носом
