он мужчину и женщину».
Трудно было бы найти худшего пропагандиста радостей брака, чем ребе Заки; Цфату не понадобилось много времени, дабы понять, что он сидит под каблуком у своей сварливой жены. Что же до трех девиц, которых толстый ребе предлагал как Божье благословение холостым мужчинам, то они были скандальны, обидчивы и некрасивы. Трудно было поверить, что старшая, Сара, когда-либо вообще выйдет замуж, потому что у нее был острый язык и перекошенная физиономия, а двое младших Аталия и Тамар, хотя были и посимпатичнее, но характеры у них были столь же ехидные.
Но пришел день, когда погонщик мулов из Дамаска, флегматичный еврейский парень, который никогда не читал Талмуда и не слышал о иешивах, спустился по крутым улочкам городка и присел на скамейку в сапожной мастерской Заки:
– По дороге из Акко мне попалась на глаза твоя дочь, Заки.
– Правда? – вскинулся толстый сапожник. – Которая?
– Аталия. Манеры у нее получше, чем у других.
– Она прекрасная девушка! – страстно вскричал Заки. – О, эта девушка… она умеет готовить… и еще ткет. – Он пришел в такое возбуждение, что слова полились сами собой, потому что его дочери становились все старше и наконец хоть кто-то в первый раз, пусть и косвенно, заговорил о браке… Он резко остановился. – Значит, ты хочешь на ней жениться, не так ли? – прямо спросил он.
– Да, – пробормотал погонщик мулов. – Я уже сказал матери.
– Рашель! – закричал толстый ребе. Он собрал семью, и, когда дочери выстроились в ряд, отец объявил: – Этот прекрасный молодой человек из Дамаска… как тебя зовут? – Он поперхнулся, побагровел и, взяв Аталию за руку, подвел к ее поклоннику.
Как только это позволили правила приличия, погонщик мулов увез свою суженую в Дамаск, и в ту же ночь ребе Заки стал основателем традиции, которая принесла ему любовь Цфата и известность во всем еврейском мире. Когда зашло солнце, он отправился в постель, потому что в Талмуде написано, что после наступления темноты человек не должен находиться вне дома. Но ему не спалось, потому что он был во власти огромного счастья – наконец-то он нашел мужа для одной из дочек, а когда он стал думать о несчастных обреченных евреях, которые этой ночью засыпают в Поди, в Португалии и Испании, то, как подкинутый, вскочил с постели, оделся и вышел на узкие улочки города, взывая:
– Евреи Цфата! Как вы можете спокойно спать, когда евреи во всем мире унижены и несчастны? Осознаете ли вы все могущество вашего благословения им? Евреи Цфата, счастливые, очень счастливые евреи, давайте поднимемся, отправимся к дому Бога и вознесем ему благодарение! – Он поднял с постелей и ученых, и старейшин, и вообще всех, кто знали гораздо больше, чем он, и повел их к синагоге, и здесь при свете нескольких свечей процитировал торжественные строки Пятикнижия – и таким простым путем он подвел горожан Цфата куда ближе К Богу, чем смогли сделать все талмудисты и знатоки Каббалы.
Каждый месяц две или три ночи Заки впадал в это состояние полного счастья и с криками носился по узким улицам, собирая евреев Цфата на общую молитву о Божьих щедротах; и, когда ученым стало ясно, что Заки из Италии не претендует на почетные места в их школах – даже как студент, потому что он мог и не понять, о чем ведут речь такие люди, как законник Каро или мистик Кордоверо, – он в силу откровенной простоты своей веры стал одним из самых знаменитых раввинов Цфата. Хотя он не оставил по себе никаких письменных трудов, его человечность и доброта оказали на город такое воздействие, что он изменил все последующее религиозное поведение.
Ключевым словом его учения, которое он повторял снова и снова во время своих ночных бодрствований, была благотворительность.
– Золото не растет на земле, – учил он. – Его дает лишь труд человека. И те, кто получают доходы от золота, должны часть его возвращать бедным. – Он прибегал к простым объяснениям, говоря: – Мельницы ребе Йом Това не проработали бы и дня, останови Господь горный поток, что питает их. И если мы живем милостью Божьей, разве мы не должны делиться тем, что нам дает Господь Бог? – Он утверждал, что человек должен отдавать нуждающимся хотя бы пятую часть своих доходов. – А если он отдает менее десятой части, – говорил Заки, – то не имеет права называть себя евреем. – Снова и снова он взывал к своим слушателям быть добрыми и благородными, и в Цфате ходила шутка: «Ребе Заки, как ни один человек в мире, хочет отдать то, что у него есть… особенно дочерей».
Вне пределов синагоги ребе Заки действовал еще напористее, и, сидя на табуретке сапожника, он вспоминал простые предписания еврейских мудрецов:
– Великий Акиба говорит нам: «Любой, кто избегает обязанности посещения больного, виновен в пролитии крови». Бывала ли ты у жены ребе Палтиела после того, как она заболела? Отправляйся немедленно, а свои туфли получишь по возвращении.
Его круглое лицо и роскошная борода стали словно бы символом той доброты и человечности, что царили в еврейской части Цфата, но Заки был самым любимым евреем и в арабских кварталах, потому что он приносил своим мусульманским друзьям не религиозные аргументы, а лишь улыбку и починенную обувь.
Один молодой человек, видя его веселое непринужденное поведение, стал рассуждать: «Так как Тамар долго прожила с таким отцом, она не может быть такой плохой, как кажется», и наконец настал день, когда он пришел в мастерскую и неуверенно сказал:
– Ребе Заки, я вот подумал, что мог бы жениться на вашей дочери.
– На Саре? – заволновался Заки. – Она прекрасная девушка.
– Я имею в виду Тамар.
– Она тоже прекрасная девушка! – с энтузиазмом заверил его отец, но после свадебного торжества обратился к зятю: – Относительно Сары. Не знаешь ли ты кого-нибудь еще…
– Нет, – твердо ответил новобрачный, и той же ночью Заки снова бродил по улицам, призывая евреев ценить тот рай, что им достался в Цфате, и кто-то из отъявленных циников заметил:
– Вот попомните! Когда он избавится от старшей дочери, то мы весь месяц будем слушать полуночные службы.
Но Цфату нравился бурный темперамент толстого ребе, потому что все признавали – даже крупные ученые, – что время от времени кто-то должен призывать людей обращать внимание на простые радости достойной жизни.
– И невозможно представить для него большей радости, – сухо высказался Иосиф Каро, – чем находка мужа для такой дочери, как Тамар.
Если благотворительность была прагматической сутью молений ребе Заки, то их философское зерно он нашел в словах Маймонида, которые вернул к жизни в Цфате: «В течение года каждый должен относиться к себе как к наполовину невиновному и наполовину виноватому. Точно так же он должен относиться и ко всему человечеству. И если он совершит еще один грех, тот перевесит чашу весов, на которых лежат его прегрешения, что скажется и на грузе грехов всего мира. И он станет причиной всеобщего разрушения. Но если он выполнит хоть одну заповедь, то весы качнутся в его пользу и, может, он спасет весь мир. Так что любой человек обладает властью принести спасение и благоденствие людям всего мира». Он часто цитировал эти слова, добавляя:
– И сегодня вечером каждому человеку в Цфате, и еврею и арабу, представляется эта божественная возможность. И своим добрым делом ты, Мухаммед Икбал, завтра спасешь мир.
Мягкие поучения маленького ребе оказывали куда большее воздействие, чем его собственная личная жизнь, которая лежала в руинах. Как выяснилось, в прошлом Рашель буквально обожала Салоники. Благодаря потоку изгнанников из Испании он стал крупнейшим еврейским городом в мире, хотя, впервые прибыв сюда из Африки, она убедила дочерей, что Салоники – вонючая дыра, турецкий правитель которой – гнусная личность, греческие горожане негостеприимны, а евреи нерелигиозны. В Цфате те же люди, которые с крепнущим уважением слушали, как их скромный ребе говорит о хорошей жизни, слышали, как жена этого же человека ругает его идиотом. Но одно не имело отношения к другому.
Можно было понять причины плохого настроения Рашель. Она убедила себя, что, если бы семья оставалась в Салониках, Заки уже нашел бы мужа для Сары, но, когда ребе поглядывал на эту несчастную девушку, которой уже минуло двадцать пять лет и у которой явно портились и фигура и характер, он в этом сильно сомневался. Он сочувствовал Саре. Две ее младших сестры были замужем, а ее ждала печальная участь, но она была настолько строптивой, что Заки не осмеливался заводить разговор о ней с молодыми
